Грейс покидает Догвиль со своим отцом и его гангстерской бандой. Они отправляются на юг и попадают на плантацию Мандерлей в штате Алабама. Плантацией управляет стареющая, но жесткая и непреклонная владелица Мэм. Когда прибывает Грейс, хозяйка только что распорядилась наказать одного из черных рабов, но, прежде чем кнут поднимается для первого удара, Грейс прекращает этот спектакль. Она назначает себя на роль освободительницы Мандерлея. Рабство должно быть отменено. На плантации вводится демократия. Грейс — при помощи вооруженных пособников своего отца — собирает темнокожих работников плантации на «лекции» о демократии, но ее благотворительная деятельность скоро наталкивается на сопротивление. Негры, многие годы подчинявшиеся дисциплине и порядку, которые установила бывшая хозяйка плантации Мэм, не могут принять свободу, предложенную им Грейс. И когда в конце повествования Грейс стоит с кнутом в руке, готовясь ударить негра, с которым хотела переспать, но получила отказ, она понимает, что ее миссия потерпела крах, и покидает сцену.

Когда ты начинал писать сценарий «Догвиля», то уже тогда решил, что проект со временем выльется в трилогию?

Вряд ли. Я точно не помню, откуда взялась эта мысль, но она превратилась для меня в навязчивую идею. Согласно моему первоначальному замыслу, за названиями фильмов должны были прочитываться большие буквы «U», «S», «А». Кроме того, в трилогиях есть нечто величественное. Кажется, именно Бергман сделал первую нашумевшую кинотрилогию — «Как в зеркале», «Причастие» и «Молчание». Или эти фильмы изначально не были задуманы как трилогия?

Может быть, эти фильмы и обрели статус трилогии постфактум, -но они начали считаться трилогией почти сразу из-за общей темы — о божественном молчании. Вот ты сразу начал объединять свои фильмы в связки: сначала была трилогия о Европе, включавшая «Преступный элемент», «Эпидемию» и «Европу», затем трилогия о Золотом Сердце, объединившая «Рассекая волны», «Идиотов» и «Танцующую в темноте». Что так привлекает тебя в самой форме трилогии?

Мне нравится, что тогда фильмы могут прочитываться в широком контексте. Кроме того, вся затея становится монументальной! А монументальное мне всегда нравилось. Оно позволяет рассмотреть проблему под более широким углом зрения. Тем более что величественное обычно воспринимается более серьезно.

Имена главных героев драмы могут иметь большое значение. В «Догвиле» и последующих фильмах ты дал героине имя Грейс, и некоторые интерпретаторы решили, что неспроста. Ты придаешь значение тому, как зовут персонажей в твоих фильмах?

Я не вкладывал в ее имя особого значения. И потом, в финальных сценах «Догвиля» она не больно-то грациозна. Нет, имя Грейс заряжено таким неуклюжим символизмом, откоторого дажетрудно абстрагироваться . Обычно я беру имя с потолка и называю им персонажа. Чаще всего останавливаюсь на первом попавшемся. Думаю, так лучше всего. Потому что если я сяду и начну подыскивать наиболее подходящее или «говорящее» имя, оно рискует оказаться пустышкой или, напротив, перегруженным банальной символикой. Но, ясное дело, имя Грейс вызывает желание как-то его трактовать. А главного героя я к тому же назвал Том!

Мне пришлось объяснить англоязычным зрителям, ка-

2

кое значение слово «tom» имеет по-датски .

В моих фильмах легко выискать символику, потому что созданный в них мир не реалистичен, то есть не обладает однозначностью реализма. Но если сознательно загружаешь свое произведение символами, тогда ты ступил на скользкий путь.

Находятся толкователи, желающие придать драме «Догвиля» чисто религиозную трактовку, опираясь, видимо, как раз на имя главной героини. Ты допускаешь возможность такой трактовки?

На это я могу сказать одно: я пишу сценарии, полностью находясь под влиянием тех идей и мыслей, которые возникают у меня в голове в процессе работы. Я не исхожу из жанровых классификаций, не говорю себе: «А сейчас напишем религиозную драму» или «А сейчас затронем политическую тему». Нет, конечно же, библейская история присутствует как некий общеизвестный фон, и, разумеется, драматические коллизии в написанном мною могут иметь параллели с сюжетами Ветхого и Нового Заветов. В них вообще представлены едва ли не все возможные комбинации человеческих отношений.

Но с тем же успехом можно сказать, что сюжет «Догвиля» и «Мандерлея» инспирирован приключениями

Grace (англ.) — грация, благодать.

Тот (дат.) — пустой.

Дональда Дака. Сама схема похожа на мультики о Дональде. Благодаря им я получил свое самое первое драматургическое образование. В детстве я всегда жадно проглатывал истории о Дональде.

Естественно, существует некий культурный фон, который тоже по-разному на что-то влияет. Но я никогда не задумываюсь, как тот огромный материал в виде книг, кино и прочих художественных впечатлений, который я вобрал в себя, может повлиять на меня при создании моих историй. Эти впечатления остаются со мной, и, естественно, тот опыт и те знания, которые я приобрел в своей предыдущей жизни, могут просочиться в рассказ, над которым я работаю.

Ты читаешь отзывы критиков на свои фильмы? Тебя это забавляет или, может быть, открывает тебе что-то новое? Именно в «Догвиле» и еще в «Рассекая волны» критики усмотрели религиозную подоплеку. Некоторые воспринимают Грейс в «Догвиле» как своего рода воплощение образа Иисуса Христа, который, однако, не подставляет вторую щеку.

Я вижу возможности для такого толкования. Однако, работая над фильмом, я ни о чем таком не думаю. Я не рассчитывал на то, чтобы его обязательно истолковывали таким образом. Не хочу полностью отвергать такую трактовку, однако я не стремился создать интригу, которая укладывалась бы в эту схему. Если бы мне захотелось снять фильм об Иисусе Христе, я его и сделал бы главным героем, а не использовал какое-то «воплощение».

Я сам когда-то изучал киноведение в Копенгагене. И я согласен, что сторонний анализ фильма может получиться очень увлекательным — но не для автора. Потому что зачастую анализ страшно далек от той реальности, которая влияла на фильм. Многие критики даже подчеркивают, что им безразлична эта реальность автора. Но я не хочу ничего опровергать. Иногда бывает интересно прочесть критику как некий плод мыслительного эксперимента.

Но тебя радует, что твои фильмы подвергаются различным толкованиям?

Да, в том смысле, что это показывает: то, что я сделал, наделено определенной релевантностью. Не то чтобы я утвердил одну из предложенных схем и сказал: «Да, в этом вся соль!» — просто это признак того, что фильм работает, а это здорово.

Когда «Мандерлей» был представлен на Каннском кинофестивале, ты сказал на пресс-конференции: «США владеют миром. Я делаю фильмы о США, потому что США составляют шестьдесят процентов моей жизни. Так что я практически американец. Но я не обладаю правом голоса в США. Я не могу ни на что повлиять. Но, несмотря на это, я американец и поэтому делаю фильмы о США».

Да, без всякого преувеличения я переполнен Америкой. За счет того массивного влияния американской культуры и популярной культуры, которому мы ежечасно подвергаемся, хотим мы того или нет. Так что я в большей степени американец, чем датчанин. И меня это не тревожит. Но это дает мне право иметь свое мнение о США и описывать американскую жизнь со своей точки зрения*

На той же пресс-конференции американский критик спросил: «Как бы вы отнеслись к тому, если бы американец сделал подобный фильм о Дании?» И ты ответил, что всячески приветствовал бы такой проект.

Конечно! Искусство во многом предполагает создание препятствий и ограничений для самого себя. И это интересно!

Ты любишь формулировать правила. Я имею в виду твои киноманифесты — «Догму-95» или те сто видеокамер, которые ты использовал при съемках музыкальных номеров в «Танцующей в темноте». Как и те ритуалы и постановления, которыми ты снабжаешь героев своих фильмов, — правила для проводников спальных вагонов в «Европе», ритуалы тайного ордена в «Королевстве» или закон Мэм в «Мандерлее».