Наташа вспылила:

— Да при чем тут это?! Вовсе я не собираюсь в него влюбляться! А если у него жена есть, что ж она его бросила? Приезжала бы…

Вера Ивановна промолчала. Солнечный зайчик на стене отсчитывал минуты. Вот перескочил со стены на край зеркала, вспыхнул маленькой радугой. Наташа зажмурилась. В сердце точно медленно вошла игла, стало нечем дышать: ведь я совсем не хочу, чтобы она была, чтобы она приезжала. Как же быть? Может быть, я не должна туда больше ходить? Наверное, так… Да, так будет лучше.

Она поставила стул на место. Прошлась по комнате, вздохнула:

— Вера Ивановна, а вы не знаете, что о нем врачи говорят?

Наташа выбрала самый интересный рассказ. Во Всяком Случае, журнал с ним уже успели зачитать до того, что отвалилась обложка. Она читала, а глаза то и дело соскальзывали со страниц, останавливаясь на лице Александра. Оно не отражало ничего. А может быть, это просто оттого, что не видно глаз? Ведь без глаз лицо умирает. Нет, он не слышит, не хочет слышать. Наташа замолчала, оборвав на полуслове какую-то длинную фразу. Стало тихо. В коридоре звенели водяные капли. Одна, вторая… десятая. И тогда он чуть повернул голову в ее сторону.

— Вы еще не ушли?

— Нет…

— Вы бы лучше рассказали мне что-нибудь… Не из книг… А то застит, все застит… Земля падает…

Он замолк, мучительно наморщив губы.

Наташа приподнялась:.

— Но… я не знаю, что рассказать!

Он не ответил, и она увидела, что лицо его вновь замерло. Он больше ее не слышал. Она тронула его большую неподвижную руку. Пальцы чуть заметно ответили на пожатие, и Наташа сейчас же отдернула свои, точно обожглась. Но лицо молчало, и она тихо пошла к двери. Капля в коридоре упала в сотый раз.

…«Этого письма ты все равно не получишь, я пишу его для себя. Так мне легче во всем разобраться. Мы — разные, но я знаю: ты можешь (всегда могла) то, что для меня — стена. Тебе было бы легко рассказать о себе, а ему — интересно слушать. Ведь ты — артистка. В твоей жизни все так ярко. А что такое я? Ну, кончила техникум, ну, поехала работать на Колыму. Так ведь тысячи едут. И ничего особенного со мной никогда не случалось. Я совсем-совсем такая же, как все! Помнишь, один твой знакомый (забыла его имя) говорил, что мы с тобой как воскресенье и понедельник. Тогда я мирилась с этим, но как сейчас мне хоть ненадолго, хоть на минутку необходимо стать воскресеньем!»

В субботу приехали друзья Александра. Шумные ребята, пахнущие морозом, табаком, здоровьем и чуть-чуть — сладковатым винным перегаром. Наташа, прижавшись к притолоке, пропустила их в палату. — Все в ней вдруг напряглось от ожидания чего-то недоброго.

Парни не замечали ее. Они бодро встряхивали руку Александра, потом торопливо, боясь остановиться, говорили о делах участка, о знакомых. Он не задавал вопросов. Постепенно смолкли и они. Наступила ожидающая тишина.

Тогда один из них, воровато оглянувшись, достал из-под халата бутылку:

— А может, выпьешь, кореш? Как бывало… Чистая, как слеза.

— Не будет он пить с вами!

Наташа с пылающими щеками, вся дрожа, встала перед парнем. Только сейчас она поняла, что ее так насторожило — вот этот почти неслышный, но стойкий запах спирта. Он жил с ними, как их кровь, везде — на отдыхе, дома и на работе. А потом… один неверный шаг, единственная ошибка рук — и падающая земля.

Парень иронически поднял брови:

— Тю-ю… Да тут уже и баба завелась. Пропал Сашок! Другой толкнул его локтем, нарочито легко сказал, пряча глаза;

— Ну так что? Мы пойдем, наверно, а, Сашок? Мы еще придем.

Кажется, все обрадовались, что нашелся предлог и можно больше не смотреть на это странное — не живое и не мертвое лицо. Торопливо, вразнобой попрощавшись, они затопали к двери.

Наташа осталась стоять, где была, сжав руками виски. Никогда еще она так не разговаривала с людьми. Как сквозь сон, услышала голос Александра:

— Вы не ушли? Как вы их. А они ведь ребята хорошие. Только что им за радость быть со мной? Калека…

Наташа быстро отняла руки, обернулась:

— Не смейте так говорить! Это… это хуже смерти!

Он молчал. Ну где, какие найти слова, чтобы оттащить его от невидимой черты, за которой ничто?

Время отсчитывало дни, как капли. Вера Ивановна уже и ворчать перестала, глядя на осунувшееся Наташино лицо. Врачи говорили одно:

— Нужно найти какую-то нить, которая связала бы его с жизнью. Старая оборвалась в момент взрыва. Он сейчас как на ничьей земле.

За одну ночь пришла весна. Вместо водяных капель в коридоре зазвенела капель за окном. Сосульки оплакивали зиму. И в тон капели нежно звенели в прозрачном предвесеннем воздухе голоса пуночек. А возле тропинки, что вела в больницу, снег покрылся тонкой и хрупкой, как леденец, корочкой. По ночам она осыпалась с сухим шорохом, а днем истекала тысячами слез. И все выше приподнималась над снегом ледяная истоптанная тропинка.

Наташа немного опоздала, а когда пришла, то в ее руках был лохматый сноп красных вербных веток с набухшими почками. От них шел сладкий холодящий запах талой земли и воды.

Александр вдруг повернул голову. Наташа не верила своим глазам: губы его дрогнули, пытаясь улыбнуться.

— Весной пахнет. Верба весну привела.

Наташа присела на краешек постели, даже не заметив этого.

— И у нас тоже так говорят. Мама любила вербу, она и про сосну мне рассказала, которая поет…

— Да-да, я знаю. Это тоже весной. Вот так, бывало, выйдешь за околицу, а там — поле. Далеко, до самого леса тянется. И только четыре сосны рядом стоят. Подойдешь к ним — поют. Я ствол потрогаю, кругом обойду — все понять хочу, как это они? Ничего не видно, а звенят, звенят. Теперь все… так и не увижу их больше.

— Увидите, — тихо сказала Наташа. — Все увидите. Я с доктором разговаривала… Он только сразу не велел вам говорить, да уж все равно…

Он неловким, слепым движением поднял руку, скользнул по ее рукаву, по щеке. Наташа тихо плакала.

— Наташа! Вы… ты сказала мне неправду?

— Нет, нет! Только… врач сказал, что все будет хорошо… если вы сами… сами… захотите жить… а вы… никому не верили.

Он снова ласково коснулся ее щеки.

— Я верю, Наташенька. Теперь верю.

«Сегодня воскресенье. Солнце в окне с самого раннего утра. Лучи его легли по полу медовыми дорожками. Под окном струйка пара от тающей земли и живые зеленые травинки. А чуть дальше на глинистой лысине косогора непромокаемые листики брусники и серебристые упругие стебли подснежников. У меня на окне они уже зацвели — нежные, лиловые, с пушистыми и желтыми, как цыплята, серединками. А с неба льются синие потоки света. Под них, как под дождь, можно подставить ладони, и они наполнятся синевой.

Какая я была глупая, когда спорила с тобой (и собой!) о современной любви! А она — никакая, ни сегодняшняя и ни вчерашняя. Она тысячу лет все одна. И тысячу лет ходит среди людей, в особенный, единственный в году вечер первого снега. А найдет, и вот ты уже не просто человек, ты — чей-то праздник на земле».

Мальчик не понимал Колымы. Он вырос за Полярным кругом, Там его окружали только скалы и снег, и это был настоящий Север. Колыма его раздражала. Она не была Югом: лето короткое, как на его родине, но она не была и Севером: вдоль речек шумели тополиные рощи, а чуть выше стояли лиственницы в черных космах лишайника. И буйно цвели среди них синие ирисы. Красоты мгновенного колымского лета мальчик не видел и потому вызывающе говорил своим друзьям, что тут ничего интересного нет.

Вечерами, когда стены интерната потрескивали от шестидесятиградусного холода, а в небе плыло сразу три луны, он рассказывал о красотах и ужасах настоящего, ледяного Севера. Может быть, что-то и привирал, но ребята чувствовали, как он тоскует по земле своего детства, и не спорили с ним. А потом и сами поверили, что он — настоящий северный герой. Почти такой, как в рассказах Джека Лондона.