— Андрей.
— А фамилия?
Андрей улыбнулся:
— Квёлый я.
— Что? — у Ивана недоуменно вытянулось лицо, и он быстро-быстро заморгал ресницами.
— Это фамилия моя такая, — сказал Андрей, сдерживая улыбку.
Иван, забыв про письмо, долго беззвучно смеялся, выговаривая по одному слову:
— Квёлый… Корову… кулаком… зашибет…
4
«…Здравствуй, Лизок! Ты пишешь, что в Березовке выпал первый снег. Здесь он выпал давно. Что поделаешь, север есть север. Но дело не в этом. Сейчас я хотел бы сказать тебе, что, как у вас там первый снег, так у нас тут с Иваном первая радость. Мы стали самостоятельно проводить цели. Это то, что прежде всего требуется от нас по специальности.
Ты, может быть, не помнишь, о каком Иване я говорю? Да это тот самый, Сахаров. Я писал тебе о нем в первом письме. Он прыгал сегодня от радости и повторял: «Ну, друже, чудненько. Чудненько. Теперь прицел на классность».
А ты знаешь, что значит стать классным специалистом в нашем деле? Не знаешь? Я тебе скажу коротко: надо научиться не только читать экран индикатора, понимать его, управлять им. Надо научиться его чувствовать… Это такой умный прибор. Сверхчуткий и сверхдальнозоркий. Вот я далеко сейчас от тебя, а появись над Березовкой самолет, я увижу его. Увижу живым движущимся импульсом, который, как по кусочку голубого неба, поплывет по моему экрану. Это и будет цель. И я должен провести ее, а вернее сказать — навести на нее самолет-перехватчик…
Я часто уношусь мыслями к нашей Березовке, и тогда ветер, шумящий в антеннах, кажется мне шорохом Перепелиной рощи, а седое небо за стенами аппаратной — небом над твоими кленами…»
Андрей закрыл глаза и увидел это небо, оно было в багровых полосах заката, под которыми розовой ватой сугробились облака. И ему потребовалось какое-то усилие, чтобы вернуться к действительности, вспомнить, что стоит он не на Рыжей горке близ родного села, а недалеко от аппаратной, откуда, сдав смену, только что вышел. Сменный его уже занял место у пульта: можно идти на отдых. Но ему не хотелось уходить. Хотелось постоять, посмотреть на закат.
И Андрей закрыл глаза, чтобы еще раз мысленно увидеть небо над Березовкой, услышать шорох Перепелиной рощи и сказать Лизе «до свидания»…
«Здравствуй, Асенька! Вчера не написал тебе, впервые пропустил целый день. Но ты не обижайся: горячие дела. Служба. И если бы ты знала, как много мне помогает Андрей. Мы с ним сдали уже на третий класс, а к осени думаем взнуздать первый. И, кто знает, может, получим краткосрочный отпуск.
Аська, родная, как мне хочется тебя видеть! А тетка… Потерпи еще малость. Я уже твердо решил: как приеду — перейдешь жить к нашим. И если пожелаешь, совсем. Понимаешь?
Привет тебе от Андрея.
Целую. Иван».
Отсветило солнце, отголубели белые ночи — отстояло над гарнизоном короткое северное лето. Минутными утренними вспышками догорало теперь оно. Солнце лениво и неуклюже выползало из-за горизонта и тут же, словно не одолев крутизны небосклона, кумачовое от стыда, скрывалось.
А в день тревоги оно и вовсе не показалось, лишь красные космы его, точно взбитые ветром, повисели недолго на самом скосе неба. Андрею показалось, что это из-за них и тревога, что властный звук сирены возник из этих косм, густо-багровых, торжественных и бесстрастных предвестников долгой полярной ночи.
Тишины как не бывало, ее место заполнило движение и короткие отрывистые слова. А еще через минуту власть захватили новые звуки — ровный и ритмичный гул силовых установок.
Андрей видел, что вместе с ним секунда в секунду занял место у пульта Иван. И тут же с командного пункта поступило предупреждение: где-то на дальних подходах неизвестный самолет.
В начале службы аппаратная казалась Андрею пилотской кабиной большого самолета: эти неяркие контрольные лампочки, светящиеся шкалы приборов… Еще капля фантазии — и ты в полете, считай, что с быстротой молнии уносишься от земли.
— Нет, здорово, Ваня. Правда?
— Чудненько, друже…
Потом, с приходом чувства власти над приборами, ощущение полета пропало. Аппаратная стала аппаратной, а поставленная боевая задача — основной мыслью.
Вот и сейчас… Но что это? Явно искусственные и очень активные помехи…
Что же, Андрей и к этому был готов. Уже через какие-то минуты он послал в черный раструб микрофона уверенные слова:
— Цель вижу! Азимут… дальность…
5
Подполковник или не расслышал или не понял Андрея, поэтому со строгостью в голосе сказал:
— Отпуск за обнаружение важной цели предоставлен вам, а не Сахарову. Так о чем вы просите?
— Я прошу разрешить вместо меня поехать Ивану… Простите, ефрейтору Сахарову. Девушка у него… устроить ее надо. Уж больно трудно живет.
— А вам самому ехать, что ли, не хочется? — подполковник встал из-за стола, в удивлении подошел вплотную к Андрею.
— Очень хочется, — горячей жаждой вырвалось у Андрея. — Но Сахарову нужнее сейчас поехать. Письма он получает невеселые, извелся…
— Ну что ж, — сказал после минутного молчания подполковник. — Пусть будет по-вашему. Отпустил бы я вас обоих, но остаться без двух первоклассных операторов сразу мы не можем. А время такое, что едва-едва успеет вернуться Сахаров. Замкнутся дороги. Так что вам уже придется ждать весны.
— Я понимаю, — сказал Андрей.
Подполковник пристально посмотрел ему в глаза, в которых радость была перемешана с грустью, тепло улыбнулся, обняв за плечи, проводил до двери, сказал отечески мягко:
— Пошлите ко мне Сахарова…
6
«Ты с ума сошел, Андрей. Ты понимаешь, что ты сделал? Какую радость отнял у себя и у Лизы? Опомнись, пока не поздно, пока сидит еще над раскрытым чемоданом потрясенный и до слез благодарный тебе Иван. Он не обидится и поймет тебя. И тогда через пять дней тебя встретит Лиза. Ресницы ее уже сбросили солнечную окалину и теперь черные, черные… Она будет в пуховом платке, заиндевелая, окутанная прозрачным морозным дымом ночи. Будет дразнить тебя Квёшей и, не веря в пришедшую радость, пристально всматриваться в тебя, узнавая и не узнавая своего Андрея.
И десять дней подряд ты воочию будешь видеть Березовку, исходишь на лыжах и луг и поле, будешь подолгу простаивать, опершись на палки, у того ивового куста, где держал ее за руку, а она, борясь со стыдливостью, говорила: «Да мне уж хоть бы зло в тебе вызвать. Ласковым-то ты, видать, и не бываешь».
Ну, так не теряй время, Андрей. Или тебя не зовет родной дом с его запахами хлеба и собранных матерью трав. Разве тебе не хочется постучать в знакомое окно и ждать, как доброго ответа, первого шороха в сенцах, зная, что это материнские руки ищут задвижку?..»
Если бы вдруг и в самом деле пришли к Андрею эти раздумья и родился бы в нем соблазнительный шепот «пока не поздно»?! Он уже никогда не поверил бы себе и в себя.
Отнял у себя радость? Да нет же, он просто отдал ее другу, отчего она только умножилась, не обойдя и его.
Но Андрей и об этом не думал. Он тоже сидел над Ивановым раскрытым чемоданом и говорил:
— Обязательно положи этот березовый черенок. Видишь, как причудливо изогнулся? Прямо-таки связан в узлы. Я вырезал его летом за Оленьей падью. Во время привала. Покажешь Асе, пусть посмотрит, в каких муках тут растут деревца. И все-таки растут. Потому что соки те же. Чистые соки жизни…
ЛЮБАША
Наш «Утеныш» — так прозвали мы с чьего-то легкого слова свой маленький и уже не новый пассажирский катерок — курсировал между Энском и большим, на глазах поднявшимся в тридцати — сорока километрах от города рабочим поселком. Чуть в стороне от поселка, за лесистым гребнем, стояла воинская часть.
