Когда в себя пришел, заплакал я — от страха, от бессилия, от жалости к себе заплакал. А хозяин мой Аппанбай и спутники его лежали в крови: тут же, в доме, и кончили их бандиты. «Бай-ата!» — звал я и плакал, но никто не отозвался мне. Тогда я понял наконец, что один-единственный остался в живых в брошенном селении среди пустыни…

На мое счастье, меня подобрал караван, направлявшийся из Медины в Багдад. Я упросил караванбаши, и тот согласился взять меня с собой, поставив условием, что я пойду пешком и буду погонять верблюдов. За это караванбаши обещал кормить меня. Но и такому случаю я был рад.

И вот, слабый, отощавший и с побитыми ногами, пришел я в Багдад. И понял тут, что никому не нужная я букашка в огромном этом муравейнике, что никто не спросит меня, кто я и откуда, что у всех свои заботы, и если я помру с голоду, то туда мне и дорога.

Я дошел с караваном до базара, и здесь караван- баши отпустил меня. Я поклонился ему и поблагодарил — он сделал для меня, что мог.

Так я оказался на багдадском базаре. Тут мог насытиться любой глаз и истощиться даже бездонный карман, душу человеческую и ту можно было б найти — только заплати,

Что такое деньги, какое это проклятие рода человеческого — только на базаре багдадском понял я. Аппанбай ведь не платил мне деньгами, только кормил да одевал. А тут узнал я, что в этом мире деньги — мать и отец. Есть деньги — весь мир твой, нет денег… Видел я на базаре купцов, что, потеряв богатство, кончали с собой, не могли пережить. Видел я и таких, что состоянием были равны шаху.

А на меня, нищего, безъязыкого, и не смотрел здесь никто — кому я был нужен! Торговые люди искали одного: удачи, денег, богатства! Деньги — вот был их пророк, базар — их Мекка. И в этой Мекке я должен был найти себе кров и еду, если хотел выжить.

Я пропадал на базаре, хватался за любую работу, базар был для меня и домом, и полем. Так прошло несколько лет. Днем я успевал думать только о куске хлеба, а ночами вспоминал родные места, жену и верил, что подвернется счастливый случай и приведет меня домой.

Однажды мне повезло — я угодил двум богатым турецким купцам, и они посадили меня на свой корабль, идущий в Стамбул. Так я оказался среди людей, которые понимали мой язык, а я понимал их.

Какими только работами не занимался я в Стамбуле, чего не насмотрелся! Наверное, единственно, чего не видел, так это денег, с которыми можно было пуститься в дальнюю дорогу к родному кишлаку, зная, что не помрешь в пути с голоду или не застрянешь в самом начале в поисках заработка и куска лепешки…

И там, в Стамбуле, в маленькой каморке за Кок-мечетью, я прожил до самой революции семнадцатого года.

Услышав об этих событиях, мои друзья, такие же бедные, как и я, с помощью своих знакомых и родственников собрали для меня деньги на дорогу в революционную Россию. Они хотели хоть как-то прикоснуться к революции и, думаю, верили, что, помогая мне, помогают и ей.

Увидев деньги и поняв, что я могу ехать домой, я заплакал.

Маленький грузовой пароходик, зайдя по пути в несколько портов, на пятый день пришел в Одессу. Оттуда через Тифлис, Баку и Ашхабад я добрался наконец до Ташкента.

На улицах Ташкента* как и в Баку и в Тифлисе, часто встречались люди с красной повязкой на рукаве, проходили отряды солдат, все двигалось и стремилось куда-то, прежнее медленное течение жизни сменилось бурным водоворотом. Я остановил молодого парня с красной повязкой — он погонял ишака, тащившего арбу с сеном.

«Слушай, брат, что творится в этом городе, куда бегут люди?»

«Вы с неба, что ли, упали, ака? — изумился парень. — Как не знаете — Куропатка в клетке сидит, свобода пришла! Сейчас вот отвезу сено домой и тоже побегу…»

Я слушал разинув рот. Куда он побежит? Вслед за остальными? А те куда? И если куропатка сидит в клетке, при чем здесь свобода? Но расспросить парня подробнее я не успел: еще не приспособился к быстроте новой жизни. Пока я закрыл рот, он уже исчез за углом. И только позднее я узнал, что куропатка в клетке была важной птицей: парень говорил о генерале Куропаткине, царском военном начальнике края.

На другой день я добрался до Тойтюбе и увидел то же, что и в Ташкенте: все спешат, кто пешком, кто на коне, сплошная суматоха. Во дворе Аппанбая полно народу, но никто из собравшихся не был мне знаком. И двор и дом сильно постарели: дом чуть покосился, а дувал местами развален.

Я назвал себя собравшимся, и нашлись старики, что помнили обо мне.

«Говорили, бай взял с собой в хадж слугу, — сказал один из стариков, — так это, значит, ты?»

«Мы думали — ты давно умер, — добавил другой. — Сын Аппанбая лет двадцать назад устраивал поминки по отцу. Так я говорю?»

«Да, так, — подтвердили и остальные аксакалы, — лет двадцать уже прошло».

«У бая был конюх, Аваз-курносый, может, он жив? — спросил я. — Когда-то мы дружили с Авазом…»

«Нет, он тоже умер — отвечал первый старец. — Что же, родственником тебе приходился?»

«Нет, хотел у него о жене своей узнать.»

«Кто твоя жена?»

«Ортикбуш. Жила в Шагози».

Старик задумался.

«Нет, не знаю, — ответил он наконец. — Намаз-вор спалил кишлак Шагози, говорят, никто не спасся».

«А давно спалил?»

«Да как бай уехал, так скоро и спалил. Тоже, считай, лет двадцать минуло. Давние все это дела, сынок, кого найдешь теперь?..»

Душа моя, теплая и живая, сжалась от горя, и в груди стало пусто и холодно. Один я на этом свете, не дождалась меня Ортикбуш. Куда пойду теперь?..

«Не печалься, сынок, — успокаивали меня старики, — благодари аллаха, что жизнь тебе сохранил, ведь сколько бед над головой прошло! Да и кто знает, может, и жива еще твоя жена, может, найдется где-нибудь».

Я ответил, что пойду искать ее в Шагози.

«Если не найдешь жену, возвращайся, сынок, будешь жить в этом доме. Земли бая теперь наши, и дом тоже… А сын бая давно умер, сестра его неизвестно где».

Но я не думал о жилье, искорка надежды, подогретой словами доброго старика, гнала меня в Шагози. Прошел я с версту по дороге — слышу сзади топот, и нагоняет меня верховой, а с собой ведет еще коня.

«Ата велел отдать коня вам, — сказал верховой, — вернете на обратном пути», — и протянул мне поводья.

Да, брат, много на свете хороших людей. Не будь их — не сидел бы сейчас с тобой…

Приехал я в Шагози — вижу, тридцать-сорок дворов всего, бедный очень кишлак, и ни жены моей, ни знакомого лица. Из прежних жителей, людей Аппанбая, не осталось никого. Часть Намаз перебил, часть разбежалась…

«Сказывали, будто увез Намаз-вор с собой женщину одну, и будто имя ей было Ортикбуш, а с ней ребенок малый…» — вспомнила седая старуха, и больше никто ничего не знал. «Моя ли это Ортик? Мой ли ребенок?» — гадал я, но точнее узнать не мог, а следа никакого не оставалось. Искать больше было негде.

Я заехал в Тойтюбе, вернул аксакалу лошадь, поклонился старикам и отправился в Ташкент.

Ну вот, а там уже познакомился с Костей Зубовым— он в милиции работал и меня к себе взял: подружились мы. Потом вместе гонялись в Фергане за Мадаминбеком и Холходжой, известные басмачи были, слыхал, наверное? А в прошлом году нас снова направили в милицию, уже сюда. Я стал большевиком, Костя меня и рекомендовал. И вот год минул, как работаю в Алмалыке. Но если слышу что-то об Аппанбае или людях его, волнуюсь и думаю о пропавшей жене моей Ортикбуш. Жива ли? Если умерла, то где могила? О ней ли говорила старуха в Шагози? И если так, то что с ребенком, с моим ребенком?

В дверь постучали. Я поднялся с кровати и еще под впечатлением рассказа Джуры-ака пошел открывать. Теперь-то я понимал, почему он так долго расспрашивал Ураза!

На пороге стоял Натан, бледный и насмерть перепуганный. Я впустил его в комнату, он молча подошел к Джуре, опустился на колени и низко склонился.

— Товарищ начальник, простите меня, бедного. Я приезжий человек, родина моя Бухара, в поисках хлеба насущного пришел в этот город…