Если оставить в стороне политические намеки, то сам спор, между сторонниками образованного офицерства и теми, кто предпочитал «характер», выработанный предположительно хорошим воспитанием, был свойственен не только Германии XIX века. Каждый, кто связан с военным образованием, увидит из исследований доктора Деметра, со сколь давних пор ведется спор о том, как следует готовить будущих офицеров. «Военные школы не академии, и нас здесь волнует не столько «наука», сколько непростая задача ознакомить молодых людей с основными принципами войны и, так сказать, с приемами ремесла». Так было сказано в меморандуме генерального инспектора военной подготовки и образования Пруссии в 1890 году, но схожие взгляды высказывались и в более близкое к нам время. В военных кругах, как в Британии, так и в США, все еще широко распространено было мнение, что все решает воля, а не интеллект.
Но к концу XIX века растущая потребность в большом количестве офицеров для службы в «миллионной армии» фон Шлиффена[10] уже не оставляла консерваторам возможности сохранить офицерский корпус как социальную элиту: реформаторы должны были превратить его в элиту интеллектуальную. В 1890 году глава военного кабинета – чиновник, отвечающий за поддержание высокого уровня офицерского корпуса, в частных беседах признавал, что вступительные экзамены следует рассматривать лишь как формальность. «Главное – поскорее нацепить на них военную форму». Его преемник на этом посту в 1909 году считал, что заполучить достаточное количество квалифицированных офицеров невозможно, но добавлял: «Я не считаю это большой бедой, пока возобновление армейского духа не прекращается». И хотя прежнее дворянство не желало знаться с сыновьями банкиров, адвокатов и купцов и даже прилагало усилия, чтобы избежать общения с ними, образуя особые элитные подразделения (и такое происходило не только в Пруссии), оно больше не могло отвергать их как политически ненадежных. Те самые классы, среди которых в первой половине XIX века были так широко распространены либеральные и радикальные взгляды и которых допустили в армию лишь в тяжелые 1808—1814 годы (и очень быстро выгнали оттуда), после 1870 года почти поголовно стали сторонниками династии и режима. Они шли на унижения, чтобы пристроить своих сыновей в престижные полки и при всяком удобном случае наряжались в резервистскую форму. Когда Вильгельм II формально открыл для них двери офицерского корпуса своим императорским указом в 1890 году, старая гвардия почти не протестовала. Новобранцы с радостью восприняли существовавший порядок и пошли еще дальше в поддержании всех прав и привилегий, которые этот порядок им гарантировал.
Такое разбавление не изменило статуса офицерства как своеобразного класса самураев, первого сословия на земле. Этот статус был очень сложным, и нелегко отделить историческую реальность от романтических мифов, которыми офицерство было окутано в первую половину XIX века. В XVIII веке положение офицера-дворянина – полновластного хозяина в своих владениях, но при этом находящегося на службе у короля – казалось относительно ясным. В 1830-х и 1840-х добавляется давняя практика. Офицер теперь не только «королевский слуга», готовый сражаться за своего монарха, как предписывала ему феодальная верность, скрепленная клятвой перед Богом. Но он также и член самоуправляемого ордена, гильдии, напоминающей ландскнехтов XVI века с их сложным профессиональным кодексом поведения или даже больше – квазирелигиозный рыцарский орден типа Тевтонского. В мире, где все время происходят неприятные перемены, те члены офицерского корпуса, которым хватало для этого образования, подбадривали друг друга порциями плохо перевариваемого исторического вздора. Точно так же, как в Англии апостолы Оксфордского движения в это же время смущали своих более благоразумных коллег, убеждая их, что церковь, которой они служат, – видимое тело Христово на земле. Сомнительно, чтобы идеи Мантейфеля встретили более радушный прием – в заметках принца Фридриха-Карла, обладавшего превосходным здравым смыслом, не содержится никаких намеков на это. И все же понятие офицерского кодекса чести есть нечто, отличное от требования подчиняться приказам. Чувство принадлежности к независимой, самовоспроизводящейся корпорации, в дела которой опасался вмешиваться сам король, не говоря уже об остальных, нетерпимой к любопытным взглядам и презирающей жалобы посторонних, становилось год от года все крепче. Личная преданность монарху, совершенно анахроничного рода, стала еще больше подчеркиваться с ростом опасности, что военные вопросы могут быть переданы в ведение рейхстага. Попытка не допустить вмешательства демократического процесса в вопросы обороны не была чисто прусским феноменом, но нигде больше такие попытки не предпринимались более последовательно и с большим успехом.
И все же офицерство не могло быть изолировано от общего направления общественного развития XIX и XX веков. Данное в 1911 году предупреждение офицерам, чтобы они не посещали дневные чаепития в крупных берлинских отелях, поскольку там собирается очень разношерстная компания, – отчаянная попытка консерваторов противостоять времени. В армии, размещенной в своей стране, в непосредственном и неизбежном контакте с гражданским населением, офицеры заключали браки и посылали детей в школу, что не позволяло им жить изолированным гарнизоном. Изменения в социальной структуре или политическом климате рано или поздно затрагивают и армию, хорошо это или плохо. С этим столкнулся фон Зеект, когда он попытался воссоздать офицерский корпус после Первой мировой войны. На одно краткое десятилетие создалось впечатление, что ему удалось достигнуть всего, к чему стремились его предшественники. Благодаря принудительному сокращению численности армии до крошечных размеров он смог настоять, чтобы офицеры отбирались в соответствии с самыми высокими стандартами не только по происхождению, но также и по уровню образования и компетентности. Как и в других странах, дворяне стремились в армию, поскольку она оставалась единственной средой, где их нравы были уместны, и они по-прежнему могли жить как «джентльмены», уйдя в какой-то мере во «внутреннюю эмиграцию». К 1932 году одну треть всех офицеров составляли выходцы из дворянских семей. В то же время Зеект настаивал, чтобы все кадеты удовлетворяли, по крайней мере, университетским приемным требованиям, в то время как костяк в 1919 году он набрал из интеллектуальной элиты старой армии – сотрудников Генерального штаба, сохранить которых, как он писал, «означало сохранить дух армии».
Красноречивым свидетельством профессионального успеха Зеекта стали впечатляющие действия германских армий в начальный период Второй мировой войны. Но в своих политических начинаниях добиться успеха ему не удалось. Он хотел оградить старое офицерство от влияния демократических взглядов, даже несмотря на то, что у него больше не было под рукой монархии, способной внушить беззаветную преданность. На место верности монархии он хотел поставить верность идее государства. Рейхсвер, говорил он, должен быть «первейшим воплощением государственной власти». В том, что касалось вопросов внутренней политики, офицерство должно показывать пример неизменного нейтралитета. Но это требование было чрезмерным. С тем же успехом можно было требовать нейтралитета от французской армии во время Французской революции. Если в народе началось брожение, ничто не сможет оградить армейскую среду от проникновения в нее идей, споров и даже заговоров. Митинги приобретали значительно большее значение и влияние, чем дневные чаепития в берлинских отелях. Национал-социалистические идеи легко нашли себе дорогу в ряды старого рейхсвера. Когда Гитлер стряхнул с армии оковы и прием кадетов увеличился со 120 до 2000 в год, все усилия по ее изоляции стали тщетными, и более старшее поколение офицеров было сметено мощным и чуждым им приливом.
Интересно наблюдать, как один из офицеров старой школы, генерал фон Зенгер, вторил жалобам принца Фридриха-Карла семьюдесятью годами ранее. Зенгер писал, что «в тридцатых годах старшие офицеры не поощряли раболепства, которое в наше время стало правилом». Фридрих-Карл жаловался, что «подхалимаж не пресекается, а поощряется продвижением по службе, сплетням уделяется такое внимание, как если бы это были донесения секретной полиции… в настоящее время мы вынуждены смириться с ухудшающимся качеством нового пополнения офицерского корпуса». Военной бюрократии нельзя привить дух офицерского товарищества. Как можно ожидать от офицера джентльменского поведения, если ему больше не нужно быть джентльменом? Чтобы ознакомиться с этой проблемой в более приятной обстановке, читатель может обратиться к военным романам английского писателя мистера Ивлина Во.
