Что поникнул молодою
головой казачьей?
Чует сердце, да не скажет,
что за горе встретит...
А вокруг — как будто люди
вымерли на свете.
Петухов еще не слышно,
собаки замолкли,
заунывно в отдаленье
завывают волки.
Хоть бы что! Идет Ярема,
спешит не в Ольшану,
не к своей зазнобе милой,—
на ляхов поганых,
на Черкассы. Скоро третьих
петухов заслышит...
Ну, а там... глядит Ярема,
волны Днепр колышет...
«Ой, Днепр мой могучий, стремяся к низовью,
от крови казацкой бывал ты багрян,
и море ты красил казацкою кровью,
да сам еще не был от крови той пьян.
А нынче упьешься. Кромешное пламя
над всей Украиной в ночи заревет,
и хлынет ручьями, волнами, реками
кровь шляхты поганой; казак оживет.
Гетманы воскреснут в жупанах старинных,
вольной песней станут грозные слов»:
«Врагов мы прогнали!»
И над Украиной,
о, Боже великий, блеснет булава!»
Так думал Ярема в одежде убогой,
с ножом освященным идя на врагов.
А Днепр — он подслушал — могучий, широкий,
поднял волны-горы, и у берегов
грозно волны завывают,
лозы нагибают.
Гром грохочет, а молнии
тучи рассекают.
Напрямик идет Ярема,
головы не прячет.
Одна дума улыбнется,
Другая заплачет...
«Там Оксана, там весело
и в худой одеже,
А тут, а тут — сам не знаю —
пропаду, быть может!»
Вдруг — недальний из-за леса
Петух: кукареку!!!
«А! Черкассы! Боже правый,
не убавь мне веку!»
Кровавый пир
Зазвонили по Украине
со всех колоколен,
загуляли гайдамаки
да на вольной воле.
«Смерть шляхетству! Погуляем,
тучи разогреем!»
Запылала Смелянщина
и Корсунь за нею.
А Медведевка давно уж
небо подпекает.
Горит Смела; Смелянщина
кровью подплывает.
Полыхают разом Канев,
Чигирин, Черкассы.
Черный шлях окутан дымом,
и кровь полилася
до Волыни. На Полесье
Гонта пир справляет.
Зализняк же в Смелянщине
саблю закаляет
да в Черкассах, где Ярема
поспевает рядом.
«Добре, хлопцы, режьте ляхов,
никому пощады!»
Зализняк своих казаков
в дыму окликает.
Ад кромешный, а по аду
казаки гуляют.
А Ярема губит ляхов
с Максимом бок о бок.
Так и косит! «Добре, хлопец,
тряси их хвороба!
Валяй, хлопец! В раю будешь,
а то есаулом.
Нуте, детки!» Переполнен
город криком, гулом.
В лавках, в каменных палатах
души не осталось.
«Подсчитаю! Добро, хлопцы,
отдохните малость».
Город трупами завален,
улицы, базары,
черной кровью подплывают.
«Мало ляхам кары!...»
Недорезанных кончали:
не встанут, собаки!
Собралися, запрудили
площадь гайдамаки.
Зализняк зовет Ярему,
тот идет, смущаясь.
Батько снова: «Поди, хлопец,
не бойсь, не кусаюсь».
«Не боюсь». Снимает шапку
перед атаманом.
«Кто ты будешь и откуда?»
«Я-то? Из Ольшаны».
«Это где конфедераты
ктитора убили?»
«Где? Какого?..»
«Там, в Ольшане.
И дочь захватили,
дочь, дивчину, может, знаешь?»
«Дочку?! Из Ольшаны?»
«Да, у ктитора. Не помнишь?»
«Оксана! Оксана!» —
только вымолвил Ярема,
как сноп повалился.
«Эге!.. Вон что! Жалко хлопца,
славно хлопец бился!»
Отдышался. «Батько, брат мой!
Что я не сторукий?
Дайте нож мне, дайте силу,
муки ляхам, муки!
Да такой, чтоб под землею
пекло занемело!»
«Добро, сынок. Ножей хватит
на святое дело.
Гайда с нами до Лысянки,
там ножи наточим».
«Иду, батько, иду, милый,
веди куда хочешь.
Хоть за море, на край света
пойду с атаманом.
Палача, злодея-ляха,
под землей достану
с того света... Только, батько,
найду ли Оксану?..»
«Там увидим... Как зовут-то?»
«Яремою звали».
«Так. А прозвище какое?»
«Прозвища не дали».
«Что, безродный? Ну, да ладно.
Запиши, Микола,
хлопца в список. Пускай будет...
Пускай будет... Голый.
Пиши Голым...»
«Не годится».
«Ну, пиши... Бедою».
«Тоже худо».
«Тьфу ты, черт вас!
Пиши Галайдою.»
Записали. «Ну, Галайда,
с нами в путь-дорогу.
Найдешь долю, а быть может...
Нуте, хлопцы, трогай!»
Конь нашелся для Яремы —
дали из обоза.
Рад бедняга; улыбнулся
да и снова в слезы.
Выехали за ворота —
в зареве Черкассы.
«В сборе, детки?»
«В сборе, батько!»
«Гайда!»
Понеслася
правым берегом днепровским
казачья ватага.
И кобзарь за нею следом, —
где трюшком; где шагом,—
поспевает на лошадке,
песню запевает:
«Гайдамаки, гайдамаки! Зализняк гуляет!..»
Едут, едут... а Черкассы
позади пылают.
Ну, и ладно! И не смотрят,
шляхту проклинают.
Кому шутки, кому песни —
кобзарь наготове.
Зализняк же едет молча,
нахмуривши брови.
Курит люльку, смотрит зорко
вдаль перед собою.
А за ним Ярема едет,
поник головою.
Темный лес, днепровский берег,
горы, звезды, небо,
счастье, доля и недоля,
люди, быль и небыль —
все пропало, отступило,
не видит, не знает.
Как убитый. Только тяжко
изредка вздыхает.
Но не плачет, нет, не плачет,
хотя слезы душат,—
злоба лютою змеею
охватила душу...
«Ой вы, слезы, мои слезы,
смойте мое горе!
Тяжко, больно! Только знаю —
ни синего моря,
ни Днепра не хватит нынче,
чтобы горю кануть.
Душу, что ли, загубить мне?...
Оксана! Оксана!..
Где ты, где ты, моя радость,
что жизни дороже?
Хоть приснися, покажися...
Где ты? Гибнешь, может?
Может, горькую судьбину
клянешь ты, Оксана?
Может, мученица, стонешь
в застенке у пана,
да Ярему вспоминаешь,
родную Ольшану...
Сердце мое! Лети, сердце!
Обними Оксану!
Обоймемся, позабудем
все на белом свете.
Пускай ляхи жгут, пытают —
не услышим!... Ветер,
ветер веет от Лимана,
гнется тополь в поле,
и дивчина туда гнется,
куда гнет недоля.
Потоскует, погорюет,
забудет... и, может...
Станет панной, гордой, чванной…
А лях... Боже, Боже!..
Карай пеклом мою душу,
сожги адским жаром,
карай, Боже, мукой вечной,
но не тою карой!
Будь хоть каменное сердце —
не вынесет раны.
Моя доля, моя радость,
Оксана! Оксана!
Куда скрылась-удалилась,
приди покажися!»
Вдруг — и слезы полилися, —
откуда взялися!
Не велит казакам батько
нынче ехать дало.
«К лесу, хлопцы! Вон светает,
и кони устали.
Покормить бы!» Своротили.
И в лесу пропали.
Гупаливщина
Встало солнце. Украина
дымилась, пылала.
Где в живых осталась шляхта, —
запершись дрожала.
А по виселицам в селах
ляхи в ряд висели
чином старшие. На прочих
веревок жалели.
По улицам, по дорогам —
груды трупов с ночи.
Псы грызут их, а вороны
выклевали очи...
По дворам везде остались
дети да собаки.
Даже бабы, взяв ухваты,
ушли в гайдамаки.
И творилося такое
по родным округам...
Хуже ада... За что ж люди
губили друг друга?..
Поглядеть — такие ж люди,
жить, водить бы дружбу.
не умели, не хотели —
разделиться нужно!
Захотели братской крови, —
потому — у брата
и скотина, и холстина,
и светлая хата.
