Зная его слишком хорошо, она в тот раз не стала больше ничего говорить. Надо подождать благоприятного случая, тем более что у Фредди, которого она изучила досконально, на неделе семь пятниц, если не больше. Он мог ни с того ни с сего взбрыкнуть, вообще управлять им было непросто. Фредди нуждался в мягкой материнской опеке. Все дураки, думала она, подвержены мгновенным проблескам здравого смысла. И он не исключение. Но если другие воспринимают такие проблески с благодарностью, Фредди относится к ним, как к наущениям дьявола. В этом состояла трагедия Фредди Паркера. Это обращало его в подобие квинтэссенции — в сверх—дурака...

Мистер Кит осведомился:

— Ну что, епископ, не желаете стать членом этого учреждения?

Епископ призадумался.

— Вообще—то, я человек довольно демократичный, — ответил он. — Вы ведь знаете, у нас в Африке имеются места довольно жаркие, и я никогда не позволял себе отступаться перед ними. Возможно, я сумел бы помочь кое—кому из этих несчастных. Но я предпочитаю делать все должным образом. Боюсь, чтобы завоевать их доверие, мне придется с ними выпивать. Я, конечно, не вправе изображать из себя трезвенника, в особенности после наслаждения, доставленного мне вашим завтраком. Но запах здешнего виски — он меня пугает. Моя печень...

— О да! — со вздохом сказал мистер Кит. — Не диво, что вы колеблетесь. От этой сивухи любого оторопь возьмет.

Герцогиня, само собой разумеется, была никакая не герцогиня. Родилась она в Америке, в одном из западных штатов, а первый ее муж служил в армии. Второй супруг — он тоже давным—давно умер — был итальянцем. Вследствие питаемой им пылкой преданности Католической церкви, его, после уплаты пятидесяти тысяч франков, возвели в сан Папского Маркиза. Проживи он, как того можно было ожидать, несколько дольше, он вполне мог бы с течением времени стать Папским Герцогом. Однако несчастный случай, в котором он был уж никак не повинен — его задавило в Риме трамваем — лишил его жизни еще до того, как возникли хотя бы намеки на возможность выплаты им соответственного взноса. Кабы не это, он умер бы герцогом. К настоящему времени он стал бы им непременно.

Приняв во внимание эти соображения, вдова сочла своим долгом возложить на себя наиболее звучный из двух доступных ей титулов. Никто и не подумал оспаривать ее притязаний. Напротив, все ее друзья уверяли, что она и говорит, и ведет себя, как настоящая благородная дама; в мире же, где немногим из уцелевших подлинных представителей этого сословия, как правило, не дается либо одно, либо другое, должно считать и подобающим, и уместным если хоть кто—то обладает запасом добрых качеств, достаточным для поддержания — пусть чисто внешнего и на одном лишь Непенте — традиций стремительно исчезающей расы. Разве не приятно иметь возможность в любое время дня побеседовать с Герцогиней? — а подобная беседа была более чем доступна всякому, при условии, что он достаточно пристойно одет, обладает приличным запасом тем для разговора о том, о сем и не кричит на всех углах о своей ненависти к Папе.

Кое—кто говорил, будто она и одевается, как герцогиня, однако на этот счет полного единодушия не наблюдалось. Обладая миловидным овальным личиком и копной седых волос, она имела склонность принимать классические позы, полагая, что таковые придают ей сходство с "La Pompaduor". "La Pompaduor" — это было нечто изысканное и напудренное. Герцогиня определенно одевалась лучше и с меньшими затратами, чем госпожа Стейнлин, полная фигура, круглые загорелые щеки и порывистые манеры которой ни при каких условиях не позволили бы ей сойти за старосветскую красавицу, — госпожу Стейнлин ничуть не волновало, какое на ней платье, ей важно было, чтобы ее кто—нибудь любил. Апломба у Герцогини было ровно столько же, сколько у "La Pompaduor", а вот французский язык она знала гораздо хуже. Итальянский также пребывал в зачаточном состоянии. Впрочем, все это не имело значения. Внешнее впечатление, величавость повадки — вот что важно. Не страдая хромотой, она тем не менее вечно опиралась либо на чью—то руку, либо на трость. Красивая была трость. Герцогиня носила бы и цепочку с брелоками или ароматический шарик в волосах, если бы кто—нибудь объяснил ей, что такое ароматический шарик. Но поскольку никто из друзей не способен был ее просветить, —мистер Кит намекал даже, будто это вещь, о которой в обществе воспитанных людей упоминать не принято, — она ограничилась парой мушек.

Ее жилище, уже упоминавшийся заброшенный монастырь, представляло собой нескончаемую череду выстроенных без претензий, но с основательностью прямоугольных покоев, вдоль которых тянулись прямые коридоры. Глазам гостя открывались выложенные на старинный манер мозаикой плиточные полы, далеко не обильная меблировка, один—два портрета Папы и многое множество цветов и распятий. Герцогиня питала особое пристрастие к цветам и распятиям. Зная об этом, каждый, кто ее посещал, приносил ей либо то, либо другое — либо и то, и другое вместе. В одной из комнат помещалось замысловатое приспособление для приготовления чая; к услугам джентльменов имелся также буфет с напитками и холодной закуской — бренди, вина, ледяная содовая, бутерброды с лангустами и тому подобное.

Воздух наполняло приятное журчание разговоров, ведомых сразу на нескольких языках. Здесь были представлены самые разные национальности, хотя русская колония бросалась в глаза своим отсутствием. Подобно мистеру Фредди Паркеру, Герцогиня провела на русских черту. Если бы еще они не одевались так странно — открытые воротники, кожаные пояса, алые рубахи! Судья также никогда не получал приглашения — он был слишком отъявленным вольнодумцем и слишком любил плевать на пол. Отсутствовал и мистер Эймз. Последний предпочитал не обременять себя обязанностями перед обществом: будучи стесненным в средствах, он не имел возможности сколько—нибудь равноценно отплатить за гостеприимство. С другой стороны, духовенство было представлено образцовым образом да и иных заметных особ хватало. Мистер Херд встретил несколько уже известных ему людей и обзавелся новыми знакомствами. Особенно привлекательной показалась ему госпожа Стейнлин — у нее было такое веселое, живое лицо.

— А какая у вас здесь восхитительная прохлада! —обратившись к Герцогине, сказал он. — Как вам удается не впускать в дом сирокко?

— Держу окна закрытыми, епископ. Англичане считают, что это неправильно. Они открывают окна. И мучаются от жары.

— Если англичане закроют окна, они попросту вымрут, —сказал дон Франческо. — Половину английских домов объявили бы в нашей стране вне закона и срыли из—за их низеньких потолков. Именно низкие потолки создали у англичан культ свежего воздуха. Англичане любят уют, привычную обстановку, уединение; они не понимают, что значит жить в обществе. В каждом из них сидит нечто от пещерного человека. Англичанин может говорить все, что угодно, но мечтой его навсегда останется скромный коттеджик. Вообще об идеалах нации можно судить по рекламе в ее газетах. Мы — страна пасторальная. Поэтому наша реклама питает пристрастие к изображению всего, что связано с промышленностью — огромные фабрики, машины, трубы; нас удручает, что мы живем в государстве с экономикой, по—преимуществу сельской. Французу подавай первым делом женщину: чтобы увериться в этом, довольно бросить взгляд на любую парижскую афишную тумбу. Англия же —страна индустриальных троглодитов, в которой пещера каждого —это его крепость. В английских рекламных объявлениях изображаются либо огромные запасы пищи — естественная услада пещерного жителя, либо безмятежные сельские сцены — зеленые лужайки, закаты, мирные сельские жилища. Дом, милый дом! Коттедж! А это означает: либо открой окна, либо помирай от удушья... По—моему, там человек, с которым вы разговаривали на пароходе, — добавил он, повернувшись к мистеру Херду. — Не нравится мне его обличие. Вон он, идет в нашу сторону.

— Это должно быть мистер Мулен, — воскликнула Герцогиня. — Говорят, он вчера вечером в отеле замечательно играл на рояле. Я хочу упросить его испытать мой "Лонгвуд". Правда, боюсь, инструмент у меня староват и к тому же расстроен.