Я попросил итальянца Микеле Барончелли, уже несколько месяцев стажировавшегося в нашей лаборатории, рассказать о тех городах, в которых он неоднократно бывал, жил и учился. Поскольку о Брюсселе и Лондоне, где проходили съезды, а также о Женеве, откуда Богдан вернулся в 1905 году, я имел лишь книжные представления, мои попытки написать хотя бы несколько живых строк о них оказывались, разумеется, безуспешными.

К сожалению, Микеле не помог мне. Итальянец пожал плечами, как бы давая понять, что рассказывать, собственно, не о чем. Такое вот бесстрастное отношение было у него ко всему.

С первых дней у нас сложились настолько добрые, близкие отношения, что им не могла помешать даже та скверная смесь русских и английских слов, с помощью которой мы не без труда объяснялись.

— Доброе утро, — приветствовал я его по утрам. — Как настроение, Миша?

— Хорошо, синьор доктор. Perfectly well.[15] Как поживает ваш дедушка?

— Вы хотели спросить, — поправлял я, — до какого места в его жизнеописании я добрался? Он сейчас в Петербурге.

— В Ленинграде, не так ли?

— Да, в Петербурге.

— А что он там делает? — спрашивал Микеле не без лукавства.

— Организует первый Совет рабочих депутатов.

— Простите…

— Первая русская революция, — объяснил я. — 1905 год.

— О, моя сестра тоже revolutionary, — оживился Микеле, — in Rome.[16] Фашист at dead of night[17] ножом ей в спину — так!

— Ее убили?

— Нет-нет, — улыбнулся Микеле. — Она уже здорова. Молодая, — пояснил он.

— Сколько ей лет?

— Двадцать три. Мама хочет, чтобы дома сидела. Просит папу запретить быть revolutionary. Пана говорит: дети должны интересоваться политикой. У меня красивая сестра, синьор доктор. She knows tier own mind.[18] Читает Ленина, дружит с хиппи, говорит, что Россия — родина коллективизации и революции. Родина хиппи.

Самое время было перевести разговор на мышей, мух, геропротекторы — на все то, что составляло предмет наших рабочих интересов.

Мы обсудили текущие дела. Вдруг Микеле спросил:

— Скажите, синьор доктор, вы верите в то, что можно продлить жизнь человека? Сделать старого молодым. Тар the time.[19]

— Да, — сказал я, — верю.

— You want a niche in the temple of fame,[20] — заметил Микеле. — Но ведь Денкла обнаружил такие штуки, от которых ничего не спасает. Death hormone.[21] Когда начинает работать эта машина, всему живому конец.

— Если мы узнаем, кто включает ее…

— Мы знаем, — Микеле ткнул пальцем в потолок закатил глаза. — Он щадит только cancer cells,[22] Только bugs and scorpions[23] не боятся атомной бомбы. Только cancer cells не знают, что такое смерть. Человек окисляется слишком быстро. Быстрее, чем полимеры. Скажите, синьор доктор, почему вы так заботитесь… как это по-русски?.. почему вас так интересует ваш дедушка? Мои предки жили во Флоренции. Они ушли из Флоренции после revolt popolo minuto — тощих людей, have-nots.[24] Мои друзья тоже из знатных родов. Нас это мало интересует. За это не платят. Хорошее происхождение теперь ничего не стоит. Тебе платят столько, сколько стоишь ты сам. Я приеду домой и получу хорошую должность. У отца есть связи. Я куплю виллу, яхту, дорогой автомобиль. I'll hope a good position.[25] Почему, синьор доктор, у вас нет собственного автомобиля? У синьора профессора должно быть два собственных автомобиля.

— Мне доставляет радость ходить по земле пешком.

— Это оригинально. А вилла, синьор доктор, вам тоже не нужна?

— Пожалуй, нет.

— Я попытаюсь брать с вас пример. Не буду покупать виллу, автомобиль. I'll keep my tiead above water.[26] — Он рассмеялся. — Вы рассуждаете, синьор профессор, как настоящий хиппи. Как баптист. Им тоже ничего не нужно. Я снова убеждаюсь в том, что Россия — страна великих замыслов и вымыслов. Страиа, в которой хорошо умеют жертвовать и мечтать. Это то, что в России умеют делать лучше всего.

Я встал.

— I beg your pardon, синьор доктор. Soviet of workers… Вы, кажется, так сказали. What next?[27]

— Рабочий день давно начался, Микеле. Включайте прибор. Иначе вам не дадут хорошей должности. Поневоле придется to keep your head above water.

— Еще один вопрос. Last thing.[28] Зачем вы пишете свои романы? Хотите заработать деньги или it's relaxation?[29]

— Это средство продлить жизнь, — сказал я, протягивая ему листок с переписанными формулами. — Что вы скажете вот об этой структуре?

— Like a squirrel in a cage.[30]

Я достал с полки бюкс с двойной крышкой. Его дно едва прикрывал белый искрящийся порошок.

— Вот все, что смогли сделать синтетики, пытаясь воспроизвести «белку в колесе». Нужно провести возможно полные испытания.

Я не стал объяснять Микеле, что это вещество почти отвечает структуре V, рядом с которой лет восемьдесят назад экзаменатором был поставлен жирный вопросительный знак.

— Прошу вас только об одном. Предельная аккуратность. Это все, что мы имеем. Испытайте на мышах. Как обычно.

— Океу.

— Непременно проконтролируйте, как будет изменяться содержание препарата в крови.

— Океу.

На следующий день Микеле рассказывал:

— Я разделил powder[31] на десять частей. Exactly,[32] Распределил между десятью животными.

— В котором часу это было?

— Ближе к вечеру. Между четырьмя и пятью. Вот записи в журнале.

— Огромная концентрация, Микеле.

— Мы обычно так делаем.

— Да, но… Я забыл вас предупредить. Здесь может быть очень высокая активность. Как они себя чувствуют?

— Пойду посмотрю.

Когда он вернулся, на нем лица не было:

— Вы смеетесь надо мной, профессор. You know I am weak sister.[33]

— Что случилось?

— Их там нет.

— Кого?

— Мышей. Вы спрятали их. Вы велели их спрятать.

— Что за ерунда!

— Клетка пуста. Контрольные животные на месте, а другая клетка is empty.[34]

— Вы думаете, что говорите? Все мыши?

— Не кричите на меня. I am more sinned than sinning,[35] — пробурчал Микеле.

— Вы что-нибудь перепутали.

— Это невозможно.

— Когда вы вчера уходили из лаборатории, животные были на месте?

— Да.

— Но чудес не бывает.

— Они исчезли, как тело из гроба господня.

Совместный осмотр клеток ни к чему не привел. Животных на месте не было. Клетка, на которую указал Микеле и которая значилась в его лабораторном журнале, в самом деле оказалась пустой. О том, чтобы обратиться к синтетикам повторно с той же просьбой, не могло быть и речи.

Вот так ничем и окончился наш опыт.

При имени Микеле Бароычелли я до сих пор испытываю чувство стыда и запоздалого раскаянья за столь небрежное отношение к труду моих отзывчивых, многотерпеливых коллег. Впрочем, меня не оставляет одно очень смутное, почти невероятное предположение, касающееся таинственного исчезновения мышей. А что, если Микеле в самом деле ничего не напутал? Опасно слишком часто задавать себе этот вопрос.