Колошматить этих богатеньких, самодовольных, привилегированных придурковатых расистов на хоккейном поле было одно удовольствие. Ну, или было бы. Если бы нам это удавалось. К сожалению, их суперлоснящиеся, без единого пятнышка, водоотталкивающие суперполя с искусственной травой были для нас слишком гладкими, и без дерна и колдобин, по которым нужно прорываться, нам никогда не удавалось завладеть мячом. Мы всегда проигрывали.

Без усилий просачиваясь сквозь нашу хромую защиту, они бросали на Пирса извиняющиеся взгляды, прежде чем всадить очередной идеально направленный мяч в верхнюю половину его ворот.

После игры нам снова жали руки и говорили, что мы “отлично сражались”.

Обычно я отвечал на это: “Отвали, мудила богатенький”.

В автобусе по дороге домой Пирс всегда был подавлен. Как жаждал он оказаться в одной школе с приличными людьми! Как ненавидел родителей за то, что не отправили его в закрытый пансион!

Я смотрел, как глаза Пирса наполняются слезами, – а мы удалялись от школы, мимо двенадцатифутовой ограды из колючей проволоки, через зубчатые чугунные ворота – и спрашивал себя, какова жизнь в семье англичанина. Не еврея или азиата, а настоящегоангличанина вроде Пирса. Представить невозможно, каково ему должно быть дома, если он готов рыдать, покидая эту тюрьму.

В мозгу у меня уже формировались преувеличенно жуткие образы по-настоящему чудовищного, пугающего создания – нееврейской матери.

С началом летнего семестра школа нацепила другую личину. Все одевались небрежнее, улыбались, трепались на солнышке, и в целом обстановка стала несколько больше походить на остальной цивилизованный мир. Некоторые особо приятные преподы иногда проводили занятия снаружи, на травке, и даже у самых перекрученных педантов наблюдалось некоторое ослабление мышц сфинктера. В один знаменательный майский день 1982 года препод с кафедры физики, говорят, даже открыл окно.

После всех потасовок регби и хоккея на траве школа переключилась на восхитительный, ленивый крикет, правил которого я никогда полностью не понимал. Как выяснилось, крикет лишь чуть-чуть отличается от принятия солнечных ванн.

После двух семестров перед экзаменами повышенного уровня я решил, что у меня имеется достаточно четкое представление о том, кто из преподов может меня чему-нибудь научить, а кто не может. Поэтому я ввел новое расписание посещений только тех уроков, на которых, по моему мнению, мог чему-то научиться. А в обширные интервалы свободного времени решил сосредоточиться на загаре. Поскольку между щетиной и волосами у меня имелась лишь узкая полоска кожи, по большей части находившаяся в тени бровей, приходилось концентрироваться на руках. Я то и дело снимал часы и смотрел на полоску под ними, белевшую все ярче и ярче, – единственный способ оценить мои достижения.

Благодаря системе обучения, идеально приспособленной для ограниченности моего ума, мне с пятнадцати лет не приходилось посещать уроки биологии или химии. Так что я валялся на траве, спрятавшись за библиотечным корпусом, и мне являлись видения раковых клеток – они в восторге мчались к поверхности тела, чтобы вместе со мной погреться на солнышке. Мне было приятно излучать такую радость.

Первый раз за семестр икота одолела меня, когда я слишком быстро выпил стакан воды. Вторая, более важная икота случилась во время разговора с Барри, когда он сказал мне, что любит миссис Мамфорд. Концепция быстро потеряла привлекательность, едва он сообщил, что она тоже его любит, намерена оставить мужа и детей и переехать с Барри в Ноттинг-Хилл. Пугающе перевернув с ног на голову все, что я только мог себе представить, Барри заявил, что у них был долгий и страстный роман с первой недели знакомства. – У нас был долгий и страстный роман с первой недели знакомства, – так он это сформулировал.

– Но... но... это же невозможно.

– Почему?

– Потому что... потому что... а как же я?

– Что – ты?

– Ну то есть мы. Как же мы?

– Что?

– То есть – наша дружба. Я думал, мы друзья.

– И?

– Ну...

– Мы друзья. И что?

– Ну... это просто невозможно. А как же я? Это нечестно.

– К тебе это отношения не имеет. Мы по-прежнему будем встречаться, Марк. Ты и не заметишь разницы. Я был с ней последние полгода, и ты ничего не заметил. Почему теперь с нашей дружбой должно что-то случиться?

Я мучительно пытался придумать какое-нибудь возражение.

– Кино...

– Что?

– Кино. Ты не сможешь больше ходить со мной в кино.

– Разумеется, смогу, жопа с ручкой. Пока никто в школе не узнает, что мы живем вместе, ни для кого ничего не изменится – кроме нас с ней.

– Но... Черт!.. Это нечестно.

– Что ты лепечешь, черт бы тебя взял?

– Лопочешь. Надо говорить – лопочешь, мудозвон.

Это было чудовищно. Как он может. Это нечестно. Я должен сделать так, чтоб они расстались. Потом я придумал нечто поумнее.

– А ее семья? Ты разрушаешь ее семью.

– Я знаю, – сказал он. – Я считаю, она должна остаться с ними, но она непреклонна. Как выяснилось, ее муж – ленивый говнюк, и ему пора бы заняться наконец детьми.

– Но – но – какая сука! Как она может? Она должна остаться с семьей.

– Согласен. Ради детей.

– Но... ты разве не можешь ее заставить?

– Я пытался, но она говорит, что не может насытиться моим телом и должна располагать мною все время.

Почему-то когда Барри говорил что-то подобное, звучало это скорее как проявление скромности, чем хвастовство. С такой интонацией, какая появляется, только если ты на протяжении нескольких лет вежлив с людьми. Я часто пытался ее скопировать, но получалось так, будто я напропалую вру.

– Думаю, когда-нибудь у нас будет ребенок, – сказал он.

На это реакции не последовало. Я попытался упасть в обморок, но у меня не получилось. Я открыл рот, но звука не вышло.

Я попробовал снова:

– Убррррргхххххххххмммммм... бу... бутгхххх-рррммммнн.

– Надеюсь, это будет девочка, – добавил он.

Я упал в обморок.

По мнению Барри, с моей стороны было очень благородно проглотить обиду и помочь им с миссис Мамфорд переехать в новую квартиру. Впервые кто-то назвал меня благородным, что было не вполне точно, если учесть, что я отправился помогать исключительно в надежде все им как-нибудь подпортить.

Я предпринял обманный поход вниз по лестнице, намереваясь подвинуть на край гардероб миссис Мамфорд и нечаянно его уронить, но ничего не вышло. Я ухитрился несколько переиграть, притворно спотыкаясь, слетел вниз вместе с гардеробом, смягчая его падение, и в итоге разлегся под ним на площадке второго этажа, не в состоянии пошевельнуться. А эти двое, на которых я благородно тратил время, надрывали животы, глядя на нас с гардеробом сверху.

– Великолепно, – крикнул я. – Правда, огромное спасибо, ребята, я вам очень признателен. Я теперь тонкий и длинный. Продайте мой метод гардеробной давилки салонам красоты.

Они захохотали еще громче.

– Я ХОЧУ ОТСЮДА ВЫЛЕЗТИ, ДОЛБОЕБЫ!

Они перестали смеяться и сняли с меня гардероб.

Миссис Мамфорд, кажется, не обиделась, что я назвал ее долбоебом. Я хотел извиниться и сказать, что “ы” затесалось случайно и я имел в виду только Барри, но непохоже было, что она собирается оставить меня после уроков. Совершенно фантастический расклад. Смахивает на инцест. Или как подглядывать за бабушкой в ванной.

Я решился на эксперимент.

– Маргарет?

– Да?

ТВОЮ МАТЬ! ОНА ОТЗЫВАЕТСЯ! МАТЬ ТВОЮ ЗА НОГУ!

– Не, ничего.

Через пару дней на уроке французского случилось нечто поразительное. Она объясняла что-то про время глаголов, используемое для описания действия, которое обычно происходит регулярно и было начато, но прервано движущимся объектом в первую среду високосного года, а потом вдруг замолчала.

Необычно само по себе, но она к тому же продолжала разглядывать доску. Пауза все затягивалась, и в воздухе запахло чем-то возбуждающим.