– Вам не придется натирать мозоли,– с издевкой заметила она.– Я подожду вас.

– И где?

– Около больницы.

– Ну-ну,– усмехнулся я.

– Я подожду вас,– повторила она.

Она вся прямо ощетинилась, словно оскорбленная тем, что кто-то посмел не поверить ее словам.

Я резко развернулся и пошел вниз по лестнице, которая, проделав множество поворотов, привела меня к вокзалу. Когда я был уже по другую сторону ограды, на бульваре Опиталь, я бросил взгляд сквозь прутья.

Белита Моралес, если только это ее настоящее имя, медленно следовала за мной, засунув руки в карманы плаща, который она так и не застегнула, и с каким-то вызовом подставляя свою хорошенькую упрямую мордашку колючим стрелам дождя.

С каждым моим шагом расстояние между нами увеличивалось.

Последняя виденная мною медсестра звалась Джейн Рассел[4]. Это было в фильме, название которого я забыл, а рассказывалось в нем про людей в белом, желтокожих детишек в малярии и девиц в техниколоре, которых сценарист заставил пройти огонь, воду и медные трубы. Джейн Рассел излечивала всех подряд, кроме зрителей, которых она, напротив, ввергала в сильнейшую горячку. Но та, к которой я обратился в коридоре Сальпетриер возле десятой палаты, ничем не напоминала свою кинематографическую коллегу, чью сексапильность халатик только усиливал. Эта же была корявая, без зада и буферов, точьв-точь каких и встречаешь в унылой действительности,– одним словом, подлинное лекарство от любви. И при этом одета была, как все представительницы этой почтенной профессии, то есть выглядела, хотя все на ней сверкало чистотой, так, что в голову почему-то приходила мысль о неаккуратно скатанном тюке грязного больничного белья.

– Простите,– остановил я ее. Я хотел бы повидать одного вашего больного. Его зовут…

Она с неудовольствием воззрилась на потухшую трубку, которую я держал во рту, и отрезала:

– Здесь запрещено курить.

– Она не горит.

– Ах вот как? Очень хорошо. Так что вы сказали?

– Я хотел бы повидать больного Абеля Бенуа.

Она стянула свои тонкие, бесцветные губы в куриную гузку.

– Абеля Бенуа?

– Пятнадцатая или четвертая койка, точно не знаю.

– Пятнадцатая или четвертая? Абель Бенуа? Сейчас…– Вид у нее был такой, словно она сомневается, так ли уж это будет сейчас.– Подождите минуточку.

Она кивнула мне на металлический стул, крашенный бурой краской, и, скрывшись в застекленной клетушке, затворила за собой дверь. Я сел и стал ждать, задумчиво посасывая трубку. Из соседней палаты доносился невнятный шум: это посетители, сидящие у постелей, беседовали с больными. Мимо, сгорбившись, едва волоча ноги, проплелась сухонькая старушка; она вытирала глаза скомканным носовым платком. Сквозь матовые стекла я не видел, что происходит в каморке, проглотившей медсестру, точно таблетку аспирина. Время от времени на молочном стекле появлялся расплывчатый силуэт кого-то из обитателей этой клетушки. Я терпеливо ждал. Прошла уже целая вечность, но наконец дверь все-таки открылась, и появилась медсестра. Надо сказать, в самую пору. Тошнотный больничный запах, смесь эфира, йодоформа, лекарств и человеческих испарений, уже начал щипать мне ноздри.

– Вы сказали, Абель Бенуа? – обратилась ко мне эта милейшая особа.– Вы его родственник?

Я встал.

– Друг.

– Он умер,– объявила она равнодушным, бесцветным голосом, таким бесцветным, словно его только что прополоскали в хлорке.

«Умер». Это слово для нее было так же привычно, как для меня. Оно наш старый верный друг. Я нежно улыбнулся.

– Вам пришлось справляться в картотеке или куда-нибудь звонить, чтобы это узнать?

Она нахмурилась. А я-то думал, что она уже дошла до предела хмурости и дальше уже некуда.

– Он умер утром. А мое дежурство началось только в двенадцать.

– Ну-ну, не надрывайтесь,– сказал я и почесал ухо.– Похоже, это принимает забавный оборот.

– Что?

– Ничего. Где находится тело?

– В морге. Хотите взглянуть?

Предложение полюбоваться трупом было сделано таким зазывным тоном, каким она, вероятно, пригласила бы меня «справить удовольствие». Что-то вроде: «Не хочешь ли пойти ко мне, красавчик? У меня найдется фенольчик».

– Если можно.

Живой или мертвый, но этот тип, который был знаком со мной, но которого я не знал, заинтересовал меня. И быть может, заинтересовал еще больше, оттого что отдал концы. Как заядлый любитель мутной воды и специалист по темным делам, я верхним чутьем, как выражаются некоторые, унюхал, что тут не все так просто.

– Идите за мной,– уже чуть любезнее, словно я облегчил ей задачу, произнесла медсестра.

Проходя через вестибюль, она прихватила форменный темно-синий плащ, какие они напяливают, когда бегают между корпусами, и мы вышли.

Мы пересекли двор, прошли мимо часовни и вступили в посыпанную гравием аллею, по обе стороны которой на небольшом расстоянии друг от друга торчали бюсты знаменитых врачей, исцелявших в этом заведении.

Аллея была пуста.

Если на выходе нам встречалось довольно много народу, тут не было ни души.

Под моросящим дождем медсестра шла скорым шагом и ни разу не открыла рта.

Когда мы уже почти добрались до морга, я увидел, как навстречу нам с наигранно беспечным видом выходит, точно любезный хозяин, который встречает гостей на дороге и провожает их к дому, статный мужчина в зеленоватом плаще и безнадежно заурядной фетровой шляпе. Он двигался к нам с насмешливой улыбкой на губах и уже заранее протягивал руку. Надо сказать, я был не слишком удивлен. Чего-то примерно в этом роде я ждал. Этот гражданин при исполнении служебных обязанностей был не кто иной, как инспектор Фабр, один из подручных комиссара Флоримона Фару, начальника отдела убийств уголовной полиции.

– Поди ж ты! – иронически воскликнул он.– А вот и товарищ Бюрма! Привет и братство, товарищ Бюрма!

Я пожал ему руку и усмехнулся:

– Ваше счастье, что я не служу в полиции. Иначе я стукнул бы вашему начальству. Что означает этот ваш словарь? Вы что, вступили в ячейку компартии?

Он ответил мне тоже с усмешкой:

– Это вам я должен задать такой вопрос.

– Да нет, я не коммунист.

– Вы были анархистом. А может быть, до сих пор остаетесь им. Для меня это один черт.

– Давненько я уже не бросал бомб,– вздохнул я.

– Проклятый анарх! – хохотнул инспектор.

Похоже, он вовсю веселился.

– Черт побери, мистер Маккарти[5]! Вам, случайно, не доводилось слышать о Жорже Клемансо[6]? – осведомился я.

– О Тигре?

– Да, о Тигре. Или, если угодно, о Первом Легавом Франции, как он сам себя называл. Так вот, чтобы вы отстали от меня, я повторю вам то, что однажды Тигр то ли сказал, то ли написал, цитирую по памяти: «Тот, кто в шестнадцать лет не был анархистом,– глупец».

– Да? Тигр действительно так сказал?

– Да, старина. А вы не знали этого?

– Нет, откуда же.

Он вздохнул:

– Тигр! – и машинально бросил взгляд в сторону Ботанического сада.

Затем обернулся ко мне и заметил:

– Ваша цитата мне кажется неполной. Разве он не добавил: «Но вдвойне глупец тот, кто остается анархистом в сорок лет», или что-то в этом роде?

– Совершенно верно. Что-то в этом роде он добавил.

– И каков же вывод?

Я улыбнулся.

Среди изречений Клемансо можно выбирать. Мой выбор не так уж плох.

Он тоже улыбнулся.

– Но вы-то отнюдь не глупец.

Я пожал плечами.

– Спасибо, я это знаю. Но судя по вашему поведению, вы жаждете доказать мне обратное.

Медсестра, чтобы напомнить нам о себе, кашлянула.

Инспектор тоже кашлянул.

Этот парень был прямо-таки ходячее эхо. Я усмехнулся, он усмехнулся; я улыбнулся, он улыбнулся; я вздохнул, он вздохнул; теперь эта достойнейшая женщина кашлянула, и он тут же повторил ее. Интересно, а если бы я сейчас полез на дерево…