Мы сидели в глубине гор, защищённые от неспокойного мира, с его войнами, террором, глобальным экономическим кризисом – под вой ветра штефанова леса и согревающее душу потрескивание дров в камине – в Цветлине, которого нет на карте, но всегда есть близкий и родной фантом в необъятной Вселенной.

Январь-февраль 2009 г. Хорватия, Загорье

В середине девяностых я оставила в Москве должность вице-президента в авторском культурном центре и вернулась на юг, во Владикавказ, чтобы стать главным редактором газеты кавказских старейшин. В ней я собрала журналистов севера и юга Осетии, таким образом, газета старейшин первая объединила осетин по обе стороны Главного Кавказского Хребта.

Мне очень хотелось чем-либо утешить южан, перенесших в начале девяностых – во второй раз за последнее столетие – агрессию, когда сжигались осетинские села по всей Южной Осетии. Её столица, древний Цхинвал, была в длительной осаде, поливалась тяжёлой артиллерией, пронзалась снайперскими пулями спортсменов бывшей сборной СССР, преимущественно женщин – из Латвии и Украйны милой.

По селам рыскали срочно амнистированные уголовники и варварски отрубали пальцы старушек с золотыми обручальными кольцами, жестоко расправлялись со стариками, которые не покинули родные места.

Когда распад сверхдержавы пустил моду на нематериальные, кроме деревянных рублей, вещи: перестройку, гласность, суверенитет, мгновенно переросшие в хаос и вседозволенность, южные осетины воспротивились уходу вместе с Грузией от России, надеясь на остойчивость её могучего корабля, за что и получили свою трагедию.

Вначале советские, а затем уже российские солдаты стояли миротворцами, иногда от нечего делать, а может, из сострадания осаждённым безоружным цхинвальцам продавали по сходной цене оружие за Бог знает, откуда собранные зелёные бумажки с портретами американских президентов. Деньги государства, в котором гражданская война между Севером и Югом была лишь однажды, служили хорошей приметой, и миротворцы брали только в этой валюте.

Северяне же, наоборот, заиграли в суверенитеты, но крошечные – в каждом ущелье, что имело не политическое, а культурно-познавательное значение. Они быстро построились по ущельным признакам и в качестве ностальгирующих патриотов понеслись забивать в родных горах участки для дач и вилл. В них не был пробуждён освободительный дух южан, потому что по эту сторону Хребта проблем с геополитикой не оказалось.

Куртатинцы, кобанцы, туальцы и все другие выходцы из недр Большого Кавказа по обе его стороны занялись очень престижным делом – пировать на фамильных праздниках, знакомиться с однофамильцами[6], зятьями, невестками, их должностями, успехами в бизнесе, автомобилями, на которых подъезжали к местам схода.

Цхинвальцы же в эти годы держали оборону своей столицы, как древней крепости, зная, что за кольцом осады уже всё разрушено, а те, кто уцелел, разбрелись за Хребтом. Что помощь не придёт ни от российского, ни от северо-осетинского правительств.

Через перевал поступали лишь крохи от разграбленной по дороге гуманитарной помощи из Германии, Кубани или от тех неисправимых осетин, которых хоть истребляй, но они упрямо числят себя, прежде всего «истинными аланами», а уж потом представителями “многонационального народа”, даже без прилагаемого перечня национальностей.

Цхинвальцев оскорбляла проливавшаяся кровь, но больше всего их потрясло, что рыцари Гамсахурдии[7], вволю наиспражнявшись в национальном драматическом театре, обезглавили статую великого для осетин поэта – Коста, век назад написавшего: «Весь мир – мой храм, любовь – моя святыня, Вселенная – отечество моё!»

Южан следовало утешить из-за пережитого, северян – упрекнуть в том, что они, поддавшись бывшему советскому партийному руководству, по инерции эволюционировали не сознанием, а внешней формой – заимели собственного президента для северной половины. И в поддержку восставших южных братьев позицию свою не особо проявили, даже на волне модной гласности.

На южан, особенно изгнанников из внутренней Грузии, где они, живя тысячелетиями, и поняли-то в чём дело, когда им под нос сунули автоматы и подожгли их дома, северяне смотрели вначале косо, затем свирепо, затем, забывшись, спутали виновника их бед с их прародителем и прозвали «гамси-ками».

А те после урока политической географии засели за географию экономическую, принялись зубрить идею рынка – совсем не ту рыночную идею, посредством которой поделили и разграбили великую страну, а простую идею выживания.

Южане заполонили собой и товарами рынки севера – челночничали, перекупали, контролировали прожорливое чрево Владикавказа вместо ингушей и азербайджанцев, вытесненных этими мигрантами, считавшими, что это продолжение их этнической родины и больше бежать им некуда.

Но местные власти продолжали брюзжать, играя на перенаселенности столицы, третьей после Москвы и Санкт-Петербурга по плотности, и сумели настроить против них большинство населения с титульным названием “многонациональное”.

И северяне, не гнушаясь, тем не менее, покупать у этих загнанных дорогами и трудностями бездомной жизни южан товар более дешёвый, смотрели презрительно, как патриции на ублюдков и позор своей нации, издревле не торговавшей товарами, даже во времена Великого Шёлкового Пути, проходившего через Дарьяльское ущелье, самые древние ворота в Закавказье.

Моя простая идея состояла в том, чтобы северяне поскорее преподнесли в дар южанам новую скульптуру Коста, поэта 19 в., одинаково любимого по обе стороны Хребта, для замены пострадавшей. А для этого вполне подходила работа скульптора – моего друга, крайне нуждавшегося на тот момент.

С этой беспроигрышной идеей я вошла в кабинет начальника, народного трибуна, и заломила ему цену – пять миллионов неконвертируемых деревянных рублей, что в нищей республике, вступившей со своим кударским[8] рынком как единственным видом производства на путь такого же дикого, но гораздо большего российского рынка 90-х годов эпохи Великого Развала СССР, было достаточно много.

Начальник – председатель общества старейшин, которое одни переводили как Большой Совет, а другие, без церемоний, как Большая Болтовня, народный трибун, был избран на эту должность принародно на съезде и единогласно, если считать по количеству голосов, нашим первым президентом, чего теперь северяне не могли простить трибуну.

О нём злословили, что, даже бреясь перед зеркалом в ванной, он играет перед своим наполовину бритым изображением роль патриарха, что в бурное время молодости бывал по женской части непростительно непочтителен к адату, что слишком лихо оседлал белого коня народного избранника.

Непримиримые находили, что теперь это был серый мул, еле передвигавший ноги, потому что народ всегда упрямо индифферентен к такой избранности.

Всякий раз, когда я входила в его кабинет, заставала его в яростной борьбе с оппонентами, невидимыми в этом кабинете, потому что они были по всей Осетии, независимо от того, действительно ли они бездельничали, как обличал их трибун, или заседали за хорошо накрытыми бесконечно длинными столами.

Трибун всегда жаловался всякому входящему на то, что, как бы много он ни работал на ниве национального института старейшин, они не признавали его авторитета вследствие собственной лености и праздности.

Хотя трибун был прежде профессором научного коммунизма в местном университете, он не понимал одного, что это непризнание ничьих авторитетов проявлялось еще при царе Горохе или короле Артуре, когда аланы сидели за длинными столами и раздавали всей Европе направо и налево свой принцип равенства, передав этот генетический вирус средневековому рыцарству.