Летим на запад. Там чуть виднеется полоска неба. На юг — не рискуем. Циклон разгулялся не на шутку. Из мотора по-прежнему выбрасывает воду. Добавляем из резервного бачка. Байдуков орёт: «Давай воды!» Вода в резиновом мешке совсем замёрзла. Кое-как разными способами на время утоляем жажду мотора.

Егор заметно побледнел. Просит смены. У штурвала меняемся каждый час. Он сразу бросается к кислородной маске.

Наступает утро двадцатого июня. У нас иссяк кислород. Байдуков знаками требует карту. Саша ползёт к нему на четвереньках, но силы ему изменяют, в полуобмороке он ложится на масляный бак. У меня из носа хлещет кровь. Сидеть невозможно. Нечем дышать. Стало колоть сердце. Пульс, как колокол…

Байдуков начинает пробивать облака, он ведет машину на снижение. Из облаков вынырнули на высоте четырех тысяч метров. Внизу — второй слой, в просветах чернеет вода. Беляков посылает радиограмму о том, что пересекли Скалистые горы. Он пытается определиться. Но секстант не работает.

Моя вахта. Сажусь за штурвал. Беспокоимся, какая погода ожидает нас впереди, когда мы выйдем на побережье?

Самолёт летит вдоль берега. Ночь. В кабине горит свет. Опять появились облака. Зажгли бортовые огни. Снова слепой полёт. Вахта Егора. Опять набираем высоту. За бортом ледяная крупа. Темно. Хочется пить. Байдук тоже просит. Но воды нет. Сосём лед.

Наконец горизонт розовеет. Погасли звезды. Слева заблестели огоньки какого-то города.

Внизу — река. Мы уже в полёте шестьдесят два часа! Идёт дождь. В расходном баке бензин кончается. Надо садиться. Мчимся над самой землёй. Узкий аэродром. Никаких знаков. Глубокий вираж. Посадка. Мы в Америке!

Чкалов зажигает потухшую папиросу и устало смотрит в пол. Потом задумчиво добавляет:

— Пройдут годы, и полёт на полюс, возможно, будет увеселительной прогулкой. Но пусть потомки знают, что в наше время это было не просто… Мы мёрзли, обледеневали, падали в обмороки от кислородного голодания. У нас выходили из строя важнейшие приборы и механизмы. Мы седели в несколько страшных мгновений. Но никакие препятствия не смогли сбить нас с пути. Все преодолели. Выдюжили. А почему? Сила у нас от народа богатырская…

Поезд подходит к Смоленску, на перроне толпа железнодорожников, школьников, женщин, военных. Чкалов выходит из вагона, его встречают бурными приветствиями, подносят цветы. Он произносит короткую речь:

— Честь завоевания полюса принадлежит советским лётчикам. А кому мы обязаны своим успехом? Вам, рабочим и колхозникам необъятной Советской страны… Одиночка наверняка обречён на гибель… Наша безопасность обеспечивалась Родиной.

Чкалова засыпают цветами. Валерий Павлович растроганно смотрит на вихрастого пастушонка с кнутом. Он гладит его по волосам.

— Хочешь быть лётчиком?

Хлопчик смущённо опускает голову:

— Хочу.

— А раз хочешь — значит, будешь!

Мальчуган исподлобья улыбается герою,

— Ничего, не смущайся! — поддерживает его Чкалов. — Я тоже был такой, как ты…

Две старушки преподносят маленький букетик цветов, одна из них вытирает выступившие от волнения слезы.

— Примите от учительниц…

— Спасибо, родные!.. Больше всего на свете я ценю учителей. Вам доверено самое ценное, что есть в нашей стране, — наша будущность… Берегите её!

Перед Москвой все оделись и нетерпеливо повысовывались в окна. За поездом бегут ребятишки. Ход вагона всё тише, медленно подползает сумрачная прохлада вокзала. Москвичи встречают героев. Первым, впереди всех фоторепортеров и кинооператоров мчится к вагону сын Чкалова Игорь. С разгона он бросается в объятия к отцу, у обоих глаза влажны от счастья…

Чкалов считал, что у каждого человека обязательно должно быть одно самое   г л а в н о е   д е л о   в жизни. У всякого своё. И когда это главное дело у Валерия Павловича ладилось, он был счастлив, разговорчив, добр и всегда искал общения с людьми. А не ладилось — уединялся, ходил сумрачный, сосредоточенно молчал, курил, думал.

Показав однажды таблицу мировых рекордов скорости, он заявил:

— Не успокоюсь, пока не перекрою все эти цифры!

Скорость его влекла, он готов был, кажется, обогнать и саму скорость.

В тот декабрьский вечер он был настроен особенно жизнерадостно, много смеялся, шутил, видно было, что главное дело у него ладилось.

Над Москвой сгущался жемчужный свет зимних сумерек. Усталые, мы поднимались по лестнице: лифт не работал.

— Ох досада, не выношу неработающую технику, — возмущался Валерий Павлович, раскатисто округляя букву «о». И хотя меховая куртка и неуклюжие собачьи унты утяжеляли шаг, он, хватаясь за перила, перемахивал сразу через две ступеньки, норовя первым достичь площадки четвертого этажа.

Не зажигая огня, мы прошли через прихожую в кабинет мимо ярко освещённой столовой, где весело шумела детвора и откуда доносился грохот передвигаемых стульев.

На письменном столе ожидала почта. Бросив кепку в кресло, Чкалов стоя начал читать письма. Его могучая, широкоплечая фигура по силуэту не вмещалась в просторном квадрате окна, ей было там тесно. Поражало сочетание его сильного, будто высеченного из камня лица и удивительно мягких, волнистых волос.

— Московский цирк приглашает на новую программу. Пойдём?

— Если ты не устал…

— Усталость обычного порядка.

Разорвав подряд несколько конвертов, он заметно нахмурился.

— Игорь! — вдруг рявкнул басом. — Подь сюда, Игорюха!

Вытирая фартуком руки, выпачканные в муке, в дверях показалась обеспокоенная жена.

— Ты уже дома? А я и не слышу, с пирогом вожусь.

Сын в синей матроске, румяный, возбуждённый, беловолосый, весь в отца, ворвался, как буря.

— Тебя вот тут «глубокоуважаемый товарищ Игорь» приглашают на ёлку. Да не на одну, а сразу в несколько мест. И подарки везде богатые. В Колонный зал. В Дом пилота. В Центральный дом работников искусств.

Мальчик радостно вырвал из кармана целую пачку золотых, синих, пурпурных и серебряных билетов, украшенных праздничными елками и изображениями деда-мороза.

— А у меня их вон сколько! — похвалился он.

— Дай-ка погляжу.

С хмурым любопытством Валерий Павлович прочитал приглашения, адресованные сыну.

— «Дорогой Чкалов И.! Центральный дом культуры железнодорожников приглашает тебя в дни школьных каникул…» Так… Дом учёных… Клуб писателей… Да, брат, тут у кого хочешь закружится голова. А ведь, «многоуважаемый товарищ Чкалов И.», ты пока только И.! И ничего больше. А Чкалов — это ведь я… Вот вырастешь, станешь настоящим Чкаловым, тогда и ходи по всем ёлкам. А сейчас выбирай пока одну, любую. Бери в Колонный… А эти… — Валерий Павлович сложил все билеты в одну колоду. — Позови-ка сюда тётю Нюшу!

Он сел на диван и начал снимать унты.

— Наши дети должны воспитываться нормально. От усердия этих устроителей могут вырасти уроды и калеки.

Старая, подслеповатая лифтёрша, в запотевших очках, привязанных поверх тёплого платка верёвочкой, нерешительно переступила порог.

— Входи, входи, тётя Нюша, — добродушно пригласил Чкалов. — Вот тебе билеты на елку. Советская власть поручает тебе раздать эти билеты ребятам нашего двора.

— Спасибо, Валерий Павлыч, дай бог тебе здоровья…

— Не за что, тетя Нюша.

Чкалов исподлобья поглядел на сына.

— Иди!

Сын без звука вышел из кабинета: он хорошо знал характер отца.

Представление уже началось, когда мы вошли в полутёмную ложу дирекции. Чкалов любил цирк, его праздничную, нарядную кутерьму красок, музыки, движений, ему сродни была опасная и чёткая работа цирковых артистов. Всё в этот вечер привлекало его внимание — и окантованные позолоченным шнурком пунцовые ливреи униформистов, и белоснежные плюмажи вальсирующих лошадей. С неподдельным восхищением следил Валерий Павлович за укротителем в железной клетке, загоняющим палкой огромного светло-рыжего льва на узкий качающийся баланс. Утробно рыча и ударяя хвостом о землю, будто сыпля из глаз сверкающие искры, разъярённый лев могучей лапой свирепо отбивал в сторону ненавистную ему палку, но приказания человека выполнял, побеждённый его невозмутимым спокойствием.