С той поры, от той Отечественной войны и идет род Захаровых, а истоки его уходят еще дальше. И этот род немцы хотят истребить?

Павел вспомнил своего отца, который пришел с войны 1914—1918 годов с двумя «Георгиями» и, показывая их сыну, говорил:

   — Солдатский крест — высокая награда. Германец— хитрая вражина, его победить — не раз плюнуть. Но против русского он не устоит: ряшка у него здорова, глаза здоровы, пузо здорово, а кишка тонка. Из-за той кишки немец против русского что медный болван против человека: звону много, грому тово больше, а стойкость сомнительная...

Все это было давно. Теперь он сам в солдатской шинели, и на гимнастерке у него солдатская медаль «За отвагу». Был он десять лет отцом семейства, и вот нет у него детей. Все лежит под землей: его кровь, его сердце, его думы, его счастье — все лежит, убитое врагами. И только два чувства сохранились, жгли каленым железом его душу — ненависть и жажда мести.

Павел уже не плакал. Надев ушанку, он шел от братской могилы мимо искалеченных, побитых домов. Его дом уцелел. Павел толкнул дверь. Отец, жена, брат смотрели на него выжидающе, молчали.

Он сел к столу, снял ушанку, провел ладонью по стриженой голове. Потом поднял воспаленные от слез и бессонницы глаза, спросил жену:

   — Так ты говоришь, что он сказал: «Будем уничтожать каждый русский род»? Та-а-ак! — Павел вышел из-за стола и посмотрел на родных. — Как же мы теперь будем жить? Неужели наш шахтерский род Захаровых должен погибнуть?

Отец поднялся с лавки. Он был стар, шестьдесят пять лет уже ходил по земле.

   — Паша, сын, я ухожу из дома...

   — Куда, отец?

   — Я сговорился... В солдаты не берут, в дорожники сгодился. Я не могу в хате сидеть, когда на земле такое творится, я — Захаров.

Павел посмотрел на брата.

   — И я ухожу, Паша... Меня берут в минометчики. Я сумею, ты не бойся.

   — А я и не боюсь. Спасибо, брат. — Павел обернулся к жене. — Перемучайся, Женя, перекричи, переплачь. Одна останешься дома, одна из всей семьи.

Жена отрицательно покачала головой.

   — Нет, Паша, я не останусь... Тяжко. Не смогу я ходить спокойно по земле — подошвы горят. Воду пить не могу — горькой она мне кажется; на небо взглянуть не могу — черные тучи вижу, гром слышу. Уйду я с тобой. Попроси командира, объясни, не откажет он...

Так они сидели в осиротевшем доме до утра, четыре взрослых человека, и вспоминали трех малых детей и старуху мать. И не плакали взрослые люди, потому что война иссушила слезы.

А утром ушел Павел Захаров к командиру и узнал о том, что его часть отправляется на передовые позиции. Все рассказал Павел командиру, все, вплоть до того, как Нюрочка молоко из соски сосала, как глаза щурила, когда солнышко сквозь занавеску в комнату пробиралось. И разрешил командир Евгении Захаровой стать бойцом Красной Армии.

Еще раз Захаровы собрались в своем доме. Обменялись адресами. И у всех это были полевые почты. Перед прощанием сказал старый Иван Захаров:

   — Уходим мы сейчас на войну всем семейством, всем нашим родом честным шахтерским. Павел Захаров уже воевал, медаль своею кровью заработал. Андрей, ничего что кривой, тоже не посрамит семейство, и ничто ни в поселке, ни на улице, ни на всей шахте не скажет, что Захаровы сплошали, что простили немцам кровь своих детей, кровь русских людей. Никто не скажет этого, потому что все семейство воюет с немцами.

   — Не одни Захаровы, отец, — сказал Павел и назвал много шахтерских фамилий из поселка, что ушли на войну целыми семьями. Были здесь семьи и Василия Шибанкова, и Филиппа Рудкина, и Дмитрия Пескова, и Владимира Грецкова, и многих других.

   — Не мы первые, не мы последние, — сказал Иван Захаров.

Затем все присели и помолчали — перед прощанием, перед разлукой, как по старому русскому обычаю принято.

Первым ушел Павел Захаров с женой, потом Андрей пожал отцу руку, обнял его и поцеловал. Иван Захаров стоял у калитки, а когда все скрылись, взял заготовленные доски, гвозди, молоток и забил крест-накрест окна и двери. Потом перекрестил порог и снял шапку. Кинув за плечо старый выцветший вещевой мешок, он пошел вдоль улицы, кланяясь окликавшим его женам и матерям шахтеров...

***

Не часто Павел Захаров и жена его Евгения Захарова получают письма от отца и брата. Видимо, далеко разбросала их война, за много сотен километров друг от друга находятся их полевые почты. Но как бы ни были редки эти весточки, каждая приносит радость измученной душе Павла. Андрей воюет хорошо. Он пишет: «Род Захаровых и на нашем фронте в чести, в почете. Миномет мой бьет без промаха...»

Малоразборчивым почерком отец сообщает о том, что дороги, которые он строит сообща с другими дорожными мастерами, вызывают одобрение шоферов и начальства. Отец все надеется увидеть на дороге в часы наступления своих сыновей Павла и Андрея, — пусть сами одобрят работу старика Захарова.

Не так часто Павел видится с женой. Она стала снайпером. Двенадцать немцев уже на ее счету. «Это мало, это еще очень мало», — говорит она.

Павел стал разведчиком. Много раз побывал он в тылу у немцев. Сам убил до трех десятков врагов. А сколько уничтожено после его разведок артиллерией? Разве точно сосчитаешь?

Все это родовой счет мести семьи Захаровых. За своих детей. За свою мать. За свою землю.

Нет, не уничтожить фашистам русской семьи Захаровых. Издалека ведет она свое начало. Всем семейством, всем родом встали они на защиту родины. И каждая воинская победа Павла, Андрея, Евгении Захаровых, каждый трудовой подвиг их отца Ивана Захарова — это честь их русского рода.

Июнь 1943 г.

Вечером после работы Акчагуль сидела во дворе на пороге дома и задумчиво посматривала вдаль, за ворота.

Осеннее ноябрьское солнце уже спускалось к горизонту и ярко освещало ее красное платье, суровое бронзовое лицо и черные волосы с легкой проседью.

В ворота торопливо вошел Гуджук, бородатый увалень с простодушным, глуповатым лицом, родной брат покойного мужа Акчагуль. Одной рукой он нервно теребил бороденку, а в другой держал исписанные листки бумаги. Увидев Акчагуль, он вдруг остановился, вскинул брози и растерянно заморгал своими бараньими глазами. Бумажки в руке его задрожали.

Акчагуль взглянула на него и насторожилась.

   — Ты что, Гуджук? — спросила она голосом, полным тревоги.

   — Да ничего... Так я... — пробормотал Гуджук, сел рядом с ней, поднял щепку и стал ковырять землю. Он был чем-то очень взволнован и даже подавлен.

   — Что случилось, Гуджук? Что это у тебя за бумажки?— с нарастающей тревогой допытывалась Акчагуль.

Гуджук посмотрел на нее все так же растерянно и нерешительно кашлянул.

   — Это, видишь ли... Уж если такая судьба, ничего не поделаешь, надо терпеть... Мурад...

   — Мурад?..

Акчагуль порывисто схватила Гуджука за руку и отшатнулась. Глаза ее стали огромными и загорелись сухим блеском.

   — Да, он убит, Акчагуль, — дрогнувшим голосом сказал Гуджук и приложил левую руку ко лбу в знак горькой печали.

Акчагуль вскрикнула, закрыла глаза и побледнела, у нее перехватило дыхание. Гуджук испугался, жалко заморгал глазами. Ему показалось, что она умерла. Но Акчагуль порывисто встала, вскинула руки, закрыла лицо, и по всему аулу пронесся ее пронзительный, стонущий вопль.

   — Ой!.. Ой, горе мне!.. Ой, Мурад!.. Что теперь делать?

Люди в соседних дворах, услышав этот горестный вопль, вздрогнули, насторожились, а потом со всех ног бросились на крики Акчагуль. На бегу они взволнованно спрашивали:

   — Что такое?.. Что случилось?.. Почему она так кричит?

А несчастная Акчагуль, припав головой к косяку двери, рыдала, сотрясаясь всем телом, и со стоном причитала:

   — Ой, Мурад!.. Мой единственный!.. Угас свет моих глаз! Угас узор моего ковра!.. Ой, дитя мое!..