Сколько бы ты ни читал книжек о войне, сколько бы ни смотрел фильмов, на деле она все равно окажется другой: более страшной, порой более обыденной, и всегда – несравненно более кровавой.

Народная мудрость безгранична, но и она порой любит приврать для красного словца. «Смелого пуля боится», «На войне в первую очередь гибнут лучшие» – все это вранье. Пуле решительно плевать, куда ее послал глаз стрелка и сгоревший в гильзе порох – она просто летит. Может в небеса умчаться, может в ствол дерева ударить, а может и чью-то голову насквозь пробить, смешивая осколки костей с мозгами и кровью…

Если отбросить глупые красивости, то на войне в первую очередь гибнут плохо подготовленные, физически слабые и просто бестолковые. Гибнут, конечно, и самые опытные, бывалые бойцы, но реже. Вообще же война – это, по сути, большая и жутковатая лотерея, главный выигрыш в которой называется «жизнь». А в любой лотерее, как известно, принцип один: авось кому-то и повезет!

…Оказывается, это невероятно трудно – сделать несколько простых движений, оттолкнуться от бруствера окопа и бежать вперед с винтовкой наперевес. Там впереди содрогается от разрывов земля, с противным шелестом шлепаются и глухо рвутся мины, свистят пули; там все горит, дымится, и лупят пулеметы, пронизывая сектора обстрела рваными нитями трассеров. Невозможно поверить, что там, среди грохочущего и свистящего ада, может уцелеть хоть что-то живое. Верь не верь, но взводный орет, поднимая бойцов в атаку, и надо собраться, сжать зубы и выбраться из ячейки, вскочить и бежать! Надо – иначе пулю получишь уже наверняка от своих: за трусость и невыполнение приказа.

Свою первую атаку Алексей запомнил плохо. Как прибыли на передний край и занимали ячейки в траншеях, как, пытаясь унять стук крови в висках и противную дрожь во всем теле, ждали сигнальную ракету, помнил. Как взводный зычно прокричал: «Взвод, за мной, в атаку!!!» – помнил. А вот то, что было дальше, смазалось, смешалось в памяти в набор туманных обрывочных картинок.

Из окопа Миронов выскочил вместе со всеми и ринулся вперед, подхватывая общее «ура!», рванувшееся из сотни глоток. Правда, «ура» сразу же переросло в бессмысленное, чисто русское «а-а– а-а…!», и затем уже каждый кричал что-то свое, малопонятное, яростное, но чаще всего матерное. Разинутые в крике рты, перекошенные яростью лица, смесь азарта, безумия и страха в глазах – и все это на фоне огненно-черного марева разрывов мин и трескотни винтовок, автоматов и пулеметов.

Лешка буквально летел вперед и не чувствовал своего тела – казалось, если сейчас он оттолкнется посильнее, то запросто сможет не только обогнать всех, бегущих рядом, но и прямо в траншею к немцам запрыгнуть первым. Кто-то падал то справа, то слева, кто-то дико орал – уже от боли, но уцелевшие все так же бежали к первым рядам немецких окопов, до которых оставались считаные метры.

Миронов несколько раз стрелял на бегу, но так и не понял, попал ли хоть раз. Да и что там можно было понять среди грохота и дыма в суматохе сумасшедшего бега. Потом был бруствер немецкого окопа и прыжок. Лешка вскочил в траншею, споткнулся, ударился плечом в доски обшивки и тут же увидел его – своего первого немца. Миронов мгновенно развернул ствол винтовки и нажал на спусковой крючок – выстрела не было.

И тогда Алексей рванулся вперед и изо всех сил ударил отпрянувшего в ужасе немца штыком. В первое мгновение Лешке даже показалось, что он промахнулся – настолько легко штык вошел в чужое тело, прятавшееся под мешковатым мундирчиком грязно-мышиного цвета. Алексей дернул винтовку на себя – как учили, – чтобы выдернуть штык, но у него почему-то ничего не получилось. Тогда Миронов, не раздумывая, бросил свою трехлинейку и подхватил автомат немца. Краем глаза засек еще одну серую фигуру и наискось полоснул из автомата. Вроде попал. Побежал дальше и тут же чуть не пристрелил одного из своих. Чертыхнулся, прислушался – и вдруг понял, что все, наверное, уже закончилось – лишь где-то поодаль бухнул разрыв гранаты и звучали еще редкие выстрелы…

– Ну, ты его и саданул… – Костылев, командир Лешкиного отделения, недоверчиво покачал головой и, наступив убитому на грудь, с силой дернул винтовку на себя. – Во, ты вместе со штыком и ствол в него загнал! Силен, парень! Мушка промеж ребер застряла, потому и вытянуть не мог.

Алексей передернул затвор – патронов в магазине не было.

– Пока бежали, расстрелял все, – с усмешкой констатировал Костылев. – Потому как дурак ты, Миронов, и больше ничего. Наперед считать привыкай и перезаряжать вовремя, а не когда фриц тебе под нос стволом тычет. Я так думаю, немец твой только-только успел в автомате рожок сменить, тут ты его и прищучил! Молодец, лихо ты его! А ручонки-то, смотрю, трясутся. Это фигня – у меня, вон, тоже ходуном ходят. После драки всегда так – привыкнешь… Ничего, сейчас наши еще подтянутся, закрепимся, а вечером жратву привезут – оно под наркомовские-то хорошо пойдет! Да еще и порции выбывших нам достанутся – думаю, третью часть роты фрицы точно выбили…

То ли у командования были другие планы, то ли немцы больно уж всерьез разозлились из-за потери части позиций, но вместо нашего подкрепления на заметно поредевшую роту обрушился густой минометный обстрел. После обстрела настырной волной поперли гитлеровцы и выбили-таки штрафников. По словам командира роты, такая картина была довольно частым явлением.

– Эта свистопляска, мать ее растак, еще с первой зимы тянется, – досадливо сплюнув, заявил капитан Ребров, командовавший переменным составом уже не первой роты. – В феврале сорок второго, говорят, тут такая мясорубка была – мама не горюй! По две-три атаки днем, ночью – снова вперед! Народу столько положили, что иногда после боя по полю пройти было трудно – что шаг, то труп. Одно слово: невезуха. Вот и мы бьемся, бьемся, а эта чертова Русса как заколдованная: мы к ней, а она, зараза, от нас!

Комроты Ребров, крепкий, чуть сутуловатый мужик лет тридцати с умными и злыми глазами, Миронову понравился сразу: еще в пехотном училище Алексей научился почти безошибочно отличать серьезных и знающих командиров от самодуров и просто бестолковых болтунов.

При первом знакомстве с прибывшим пополнением капитан не спеша прошелся вдоль строя, цепко вглядываясь в лица новых подчиненных, затем произнес короткую речь.

– Товарищи бойцы переменного состава! Мне плевать, за что каждый из вас попал в мою роту – с этой минуты вы не преступники, не воры и прочая шушера-шпана, а обычные воины Красной армии. И чтобы я слова «штрафник» не слышал. Обращаться ко мне и другим командирам постоянного состава по уставу: «товарищ капитан» и так далее. Никаких «гражданин начальник» – повторяю, здесь вам не лагерь, а обычное воинское подразделение. Ну, или почти обычное – просто нам бывает потруднее, чем остальным. Зато есть больше возможности отличиться и свою вину искупить. Тут, мужики, все по-честному: пролил кровь – значит, смыл все грехи. Ну, а если кому придется и голову сложить, так на то и война… Теперь о дисциплине: мое слово – закон! Приказы не обсуждаются, а выполняются. За неисполнение – расстрел. Трусов и прочих гадов буду расстреливать лично! Любителей водку без меры жрать это тоже касается! И последнее: если кто все-таки думает, что он очень хитрый и попробует какие-то лагерные порядки здесь установить, то предупреждаю – и бугор, и пахан тут есть и будет только один! Это капитан Ребров! Все, вольно, разойдись!

Довольно быстро Миронов и думать забыл, что он воюет в штрафной роте. Действительно, почти обычная воинская часть, все как и положено по штату: командир, два заместителя – по строевой и по политической части, старшина, санинструктор, писарь и три взвода переменного состава. То, что бойцы роты являются именно переменным составом, подтверждалось очень даже просто и более чем наглядно: после каждого боя примерно треть, а то и больше, списывалась в «безвозвратные потери», а на смену убитым и выбывшим по ранению присылалось новое пополнение. Да, потери порой были большие, но, как сказал комроты, «на то и война»…