Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Не торопясь Лобанович вскрыл пакет, пробежал глазами по написанному на машинке. Текст был в несколько строчек.

"Учителю верханской школы такому-то.

Педагогический совет дирекции училищ Менской губернии постановил — уволить вас с должности учителя в верханском народном училище с первого сентября сего 1906 года".

Под уведомлением стояла собственноручная подпись директора, статского советника Акаронки, и затейливая подпись делопроизводителя Давидика. Пока учитель читал, писарь внимательно следил за выражением его лица. Но ни один мускул на лице Лобановича не шевельнулся. Учитель еще раз окинул глазами бланк. Все было на своем месте: три буквы "М.Н.П." — министерство народного просвещения, подписи Акаронки и Давидика и печать.

Лобанович передал бумагу писарю.

— Полюбопытствуйте.

Писарь прочитал уведомление, вскинул удивленный взгляд на учителя.

— Вас увольняют с должности учителя? — тихо, с расстановкой спросил он и еще раз перечитал бумагу.

— Ну, вот вам и представили к награде! — с ноткой обиды в голосе проговорил учитель.

— По послушайте — за что?

Быть может, у писаря были свои грехи перед начальством и потому его так поразило известие о том, что учитель увольняется из школы, во всяком случае притворства и издевки в голосе Василькевича не было: и для него эта новость была неожиданностью.

— Какая же причина? — допытывался писарь. — Причина здесь не указана.

— Видимо, припомнили мне мои прежние грехи, — ответил Лобанович. Рассказывать про учительский съезд он считал излишним.

Простившись с писарем, Лобанович направился в школу, которая теперь была уже не для него.

XXXIII

Еще раз, уже дома, в своей комнате, прочитал Лобанович невеселое сообщение дирекции. Теперь он убедился, что рисовать в своем воображении неотвратимое событие — одно дело, а само это событие, если оно становится совершившимся фактом, — нечто совсем другое… Итак, он без службы, он безработный. И никаких иллюзий больше не может быть! Проведен рубеж, отделяющий его от того, что было, и этот рубеж нельзя переступить.

Учитель оглянулся вокруг. Вот его квартира, вернее — его бывшая квартира, столовая и одновременно кабинет с тремя окнами и спальня за перегородкой с одним оконцем. Более полугода жил Лобанович в этой квартире и не замечал ее, а теперь она предстала перед ним в новом свете — убогая, но дорогая. Целый рой мыслей и образов пронесся в голове учителя. Почему-то вспомнился тот день, когда он впервые появился здесь и увидел запущенную, грязную школу, Сретун-Сурчика в постели, встречу с ним. Вспомнилась и первая дорога в Верхань со станции, и подводчик дядька Кудрик, и шальная вьюга, когда ветер злобно стучал ставнями в стены. Кажется, давно-давно это было, как далекий сон, успевший потускнеть в памяти. За несколько коротких мгновений промелькнуло в памяти все, что было связано с учительской работой, все, что узнано, пережито за четыре года: Тельшино, Выгоны… Все это осталось позади, ушло в туманную даль.

Бабка Параска осторожно открыла дверь. Увидев Лобановича в глубокой задумчивости, она остановилась, не переступая порога, а затем тихонько попятилась назад, чтобы не мешать учителю думать. А он даже и не заметил, как бабка приходила и как исчезла за дверью.

Она вошла снова немного погодя, когда услыхала шаги в комнате. Учитель приветливо встретил ее, согнав с лица следы печали.

— Заходи, бабка Параска! Давно мы не разговаривали и на картах не гадали. Садись, бабка. Лучшего друга, чем ты, у меня здесь нет.

Бабка Параска тяжело вздохнула и присела на деревянную кушетку возле стола.

— Что ты, бабка, зажурилась?

— Когда вам невесело, то и мне невесело, — ответила бабка.

— А почему ты думаешь, что мне невесело?

— По вашему лицу вижу, голубок. Знаю, что тяжело у вас на душе, но вы об этом не говорите. Не такой вы были прежде, — вздыхала бабка. — Теперь вы и шутите и смеетесь, а сердце ваше не смеется и не шутит. Разве же я не вижу!

— Эх, бабка, ты многое видишь, но многого не знаешь.

Бабка, казалось, не слышала слов учителя. Она сидела, низко опустив голову, углубившись в свои мысли. А затем вскинула глаза на учителя и поставила вопрос ребром:

— Скажите, паничок, правду, какая беда приключилась с вами?

Для учителя этот вопрос оказался неожиданным. Некоторое время он молча всматривался в опечаленное лицо бабки, изрытое морщинами.

— Доброе у тебя сердце, бабка Параска. Вижу, ты меня жалеешь, как родная мать. А жалеть меня нечего. Вся моя беда, как ты говоришь, помещается вот в этой небольшой бумажке, — Лобанович показал уведомление, полученное из дирекции народных школ. — Разлучает меня с тобой и с этой школой "высокое начальство", бабка Параска. Помнишь, как ты гадала мне на картах? "Высокое начальство" сначала прислало мне благодарность, что хорошо учил детей в школе, а теперь говорит: "Убирайся вон!"

Бабка словно онемелая смотрела на учителя. Казалось, смысл слов учителя никак не мог дойти до ее сознания. Но она почувствовала в них горькую правду.

— Как же это так? — разволновалась бабка. — За что такая немилость, такое наказание? Что плохого вы сделали?

— Вот в том-то, бабка, и вся сила, что это плохое разные люди понимают по-разному. Одни дармоеды плохим считают то, что простые, бедные люди, замученные податями, голодом, бесправием, не хотят мириться с этим и добиваются правды, готовые бунтовать против несправедливого строя.

— Ох, паничок, не они заводили этот строй, и не им разрушить его, — безнадежно проговорила бабка. — Да и не мне учить вас. Вы, наверно, больше знаете, чем я, но вот вы пошли против несправедливого строя, а вас взяли да уволили со службы. — Она опустила низко голову и стала фартуком вытирать слезы.

Лобанович подошел к бабке Параске и тихонько похлопал ее по плечу.

— Не плачь и не горюй, бабка. Посмотрим еще, чей верх будет. Мы еще повоюем, а ты, бабка, как жила, так и будешь жить.

Бабка вытерла фартуком заплаканные глаза и молча поплелась в боковушку, чтобы там поплакать о своем "монашке". А может, она хотела в одиночестве погадать на картах, чтобы узнать о дальнейшей судьбе учителя…

Лобанович, оставшись один, решил сходить к попу.

Отец Владимир и Виктор сидели в саду в беседке. С ними был незнакомый молодой человек, смуглый, мускулистый, словно высеченный из камня. Возле беседки стоял круглый стол, а вокруг него тянулись широкие скамейки. Лобанович окинул их взглядом. Ему пришла в голову дурашливая мысль перепрыгнуть через стол и скамейки. "Попробую", — сказал он себе и, ни с кем не поздоровавшись, разогнался и прыгнул.

— Глядите, что из него получается! — одобрительно воскликнул отец Владимир и добавил: — Да в тебя дух сатанинский вселился!

— Браво, браво, учитель! Больше сажени в воздухе летел, — похвалил учителя и Виктор.

Смуглый молодой человек только усмехнулся и откликнулся одним словом:

— Здорово!

Лобанович познакомился с ним. Его фамилия была Дьяченко. Приехал он к Виктору, своему приятелю, погостить. Но имелась и еще одна причина его приезда. Дьяченко был начальником боевой эсеровской дружины в одном из украинских городов на Днепре. Полиция напала на его след. Чтобы сбить ее с толку, Дьяченко, сговорившись со своими друзьями, разыграл комедию самоубийства. В одной тогдашней газете появилась заметка приблизительно такого содержания:

"На днепровской круче в районе г. К. найдена записка неизвестного человека, назвавшего себя Евгением Дьяченко: "Все надоело. Не вижу никакого смысла дальше тянуть лямку, которая называется жизнью. В моей смерти никого не виню. Прими же, родной Днепр, в свою бездну твоего незадачливого сына".

Написав такую записку, Дьяченко приехал в Верхань к Виктору и кормился от даров отца Владимира.

119
{"b":"250279","o":1}