— Где мы? — повторил профессор.

В этот момент машина остановилась.

— Неужели бензин кончился? Вот незадача! — сквозь зубы сказал Выползов. — А ведь совсем пустяки осталось. Глядите! — он выключил фары. — Вон санаторий, за этим камнем…

Кристев, нагнувшись к окошечку, вглядывался во тьму. Внезапно его шею туго охватила согнутая полукольцом рука спутника. Мягкая, влажная масса легла на лицо. Он вдохнул тошнотворно-сладкий, лекарственный запах, рванулся и потерял сознание…

В большой комнате, стены которой внизу были отделаны панелями из мореного резного дуба, а вверху затянуты обоями из тисненой кожи, в мягких креслах сидели два человека. Один был глубокий старик, другой — отлично одетый пожилой джентльмен. Зеленые шторы затеняли высокие окна, и это создавало в комнате приятный полусвет, а специальные аппараты поддерживали в ней неизменно ровную, тепличную температуру.

Нельзя сказать, чтобы комната эта отличалась роскошной обстановкой. Самым ценным здесь были несколько полотен старых голландских и испанских мастеров на стенах. Впрочем, все, что вдохновляло и волновало великих мастеров кисти, создавших эти картины, оставляло обоих собеседников глубоко безразличными. Картины висели здесь лишь потому, что были баснословно дороги.

У старика было множество комнат, домов и вилл, отделанных куда роскошнее. Желтая пресса, захлебываясь, расписывала его загородный дворец, для которого была ограблена чуть ли не половина Европы, его калифорнийское имение, его зимние сады с тропическими, растениями, собственные пульманы, яхты, самолеты и многое другое, на что старик в свое время растрачивал созданные народом богатства. Но все это теперь было не нужно ему, точнее сказать — бесполезно, ибо Дюран — виднейший представитель династии знаменитых Дюранов, одного из самых богатых семейств в стране, находился в последнем градусе дряхлости. Он не был болен, нет — просто преждевременно сошел на ту ступень человеческой жизни, которая предшествует смерти.

Когда-то это был широкий в кости, хорошо упитанный человек. То, что сидело теперь в кресле, представляло только пародию на прежнего Дюрана, сделанную, казалось, злым карикатуристом. Это было существо дряблое и согбенное, с редкими клочьями седых волос на ссохшемся черепе, мутным взглядам запавших глаз и бесцветными губами. Тело съежилось, мышцы почти утратили способность сокращаться, рост уменьшился на треть, и ни грелки, ни шелковый халат на драгоценном гагачьем пуху уже не в силах были согреть его кровь, все медленнее и медленнее обращавшуюся в жилах. Несмотря на вставные челюсти, он неимоверно шамкал и к тому же часто забывал предмет разговора. Поэтому беседовать с ним было истинным мучением. Тем не менее, этот старик отчаянно цеплялся за жизнь. Операция «омоложения» вызвала лишь кратковременный прилив энергии. Организм затем дорого расплачивался за нее: дряхление прогрессировало с поразительной быстротой. Сейчас он задремал на половине доклада, и отлично одетый джентльмен, грызя черенок потухшей трубки, невозмутимо ждал, когда Дюран снова откроет глаза. Не без злорадства глядел он на собеседника, обложенного подушками. Сам очень богатый человек, он втайне завидовал своему хозяину.

— Да! — думал он, глядя на Дюрана. — Твои миллиарды уже не в силах спасти тебя… царь Мидас!…

Он сравнивал Дюрана с мифологическим царем, который был наделен даром превращать в золото все, до чего бы не прикоснулся. Мидас оказался обреченным на голодную смерть, ибо золотом становились даже подаваемые ему кушанья, даже хлеб. Такая же, примерно, участь ожидала Дюрана с его несметными богатствами. Процесс еды превратился для него из наслаждения в пытку, желудок зачастую не в силах был переварить даже те ничтожные количества пищи, которые требовались для поддержания жизни.

«Человек с обыденной внешностью» — с такой подписью опубликовал как-то иллюстрированный журнал портрет отлично одетого джентльмена. В самом деле, ничего бросающегося в глаза не было в его облике, коротко подстриженных седеющих усах, стандартных очках и трубке, в его костюме. Однако при столь заурядной внешности человек этот был наделен большой, странной и опасной властью: он держал в руках нити огромной разведывательной системы, которая, по подсчетам сведущих людей, насчитывала тысячи тайных сотрудников, рассеянных по всему миру и вооруженных всеми средствами шпионажа — от традиционных кинжала и яда до последних новинок, вроде пластической взрывчатки и микропленки, которую можно скрыть под почтовой маркой на конверте. Человек этот состоял личным консультантом президента по проблемам разведки и, что, пожалуй, важнее, — советником самого Дюрана.

…Дюран, наконец, медленно поднял веки. Губы зашевелились, и он зашамкал без всякой связи с темой прерванного разговора:

— …Угодливые улыбки… деланное участие… но они лгут! Все лгут — наследники, родные… они ждут моей смерти… А я… хочу жить… Слышите, Фрэнк!… Любой ценой…

Тот, кого Дюран называл просто по имени — Фрэнком, с вежливым безучастием выслушивал эти сетования.

— Старая песня! — говорил он себе.

Жалобы Дюрана были прерваны появлением третьего лица. Вошедший поклонился Дюрану и, пожал руку джентльмену с обыденной внешностью.

— А! Современный доктор Фауст! — слегка иронически приветствовал его Фрэнк. — Милости просим!

«Современный Фауст» походил скорее на мясника: это был грузный мужчина с лицом, наспех выкроенным из куска сырой ветчины, с тяжелой одышкой и грубыми замашками политического дельца.

Сопя и отдуваясь, он подошел к столику, находившемуся около кресла Дюрана, взял один из пузырьков и, встряхнув, многозначительно посмотрел на свет.

— Принимали?

Миллиардер вяло покачал головой.

— Все это… ерунда… эти сиропы… Дайте, — он умоляюще взглянул на «современного Фауста», — дайте вашего… лекарства, Дан…

— Стоит ли? — поморщился Дан.

— Да… я хочу…

— Смотрите. Я предупреждал вас! Вы потом будете чувствовать себя еще хуже.

— Все равно… я прошу, Дан… полчаса жизни…

Дан достал из кармана плоский футляр, в котором находились шприц и хрустальный флакон с опаловой жидкостью. Состав этого лекарства был известен ему одному. Наполнив шприц, он обнажил дряблую, безжизненную руку пациента и сделал впрыскивание.

Снадобье тотчас произвело магическое действие. Взгляд Дюрана ожил, стан выпрямился, руки перестали трястись. Он отложил слуховой прибор и уже не шамкал.

— Неужели же у вашей науки нет средств вернуть мне не двадцать минут, а двадцать лет жизни? — заговорил Дюран, со злобой глядя на Дана. — Внешне все готовы разбиться в лепешку ради любой моей прихоти. А в мыслях ждут — не дождутся моего конца. Еще бы! Старый Дюран оставит после себя большую кость, будет что погрызть! Кажется, только одна категория людей не жаждет моей смерти: я говорю о врачах, о наших замечательных врачах, которые заинтересованы, чтобы агония длилась подальше. Ведь за каждую глубокомысленную мину, которую они корчат у меня на консилиумах, они получают изрядные куши!…

Дюран, выпалив эту ожесточенную тираду, с трудом перевел дух.

— Да и вас, Дан, я не знаю, за каким чортом держу в своих медицинских советниках. За что плачу я вам бешеные деньги? За ваше дьявольское зелье, двадцать минут действия, которого вырывают два месяца из последних немногих крох бытия, еще отпущенных мне?… Кому вы можете помочь? Разве только человеку, которому надоело жить…

— Вы попали в цель, шеф! — вставил Фрэнк тоном, в котором звучала едва уловимая издевка. — Если кому — либо понадобится распрощаться с жизнью, то лучше нашего уважаемого профессора никто не сумеет отправить человека на тот свет «большой скоростью».

Профессор Дан Кэссел обладал обширными познаниями в медицине, особенно в области микробиологии, Вместе с тем он претендовал и на славу мыслителя. Недавняя его книга наделала много шуму.

Книга профессора, социально — экономический и философский этюд, называлась крикливо: «Слишком много людей».