Бойцы 5 роты 909 ВСО, питерские и москвичи.

Мои сослуживцы по Хапе, питерцы Сергей Белов и Слава Сысоев.

Во вторую очередь – хороший крепкий чай, который помогал нам переносить суровые северные морозы. Со снабжением у нас дела были неважные. Проще говоря – отвратительно кормили. А вот чай был самый лучший, индийский, изумительного качества, в то время как вся страна пила азербайджанский и грузинский чай (пыль грузинских дорог). Почему так – не знаю.

И еще вспоминаются фанерные вагончики, в которых мы жили на вахте всю неделю. В казармы приезжали только на выходные. Казарма – это не то, отстой, как сказали бы мои дети. Казарма – это сто с лишним человек в одном помещении, вечный шум, галдеж, бесконечные построения, отбой-подъем по команде, отрывистые команды отцов-командиров, несмолкаемый мат прапорщиков, а в перспективе – возможность угодить в наряд, например на чистку картофеля на всю ночь. Короче – вокзал, а не жилье.

Другое дело вагончик. Неярко мерцает под потолком лампочка, питаемая от дизель-генератора в крайнем вагончике. Тихо потрескивают дрова в печке. Негромко звучит музыка из раздолбанного транзисторного приемника, запитанная от тракторного аккумулятора. Можно раздеться и вытянуть ноги на койке, помечтать, пуская табачный дым к потолку, почитать армейские газеты, что иногда завозят на вахту с гарнизона.

В общем, я за казарму и четверть вагончика не дам.

Строить тебя в вагончике никто не будет, подъем и отбой превращаются в какие-то расплывчатые, необязательные понятия. Успел к завтраку – вот и хорошо, какой еще, к дьяволу, подъем. Но берегись, если на вахту приедет командир отряда, комбат. Он тебе и про подъем-отбой, и про службу, и про присягу напомнит. Будешь по десять раз подъем-отбой за 45 секунд делать, да еще и с пяток кругов вокруг вахты побегаешь.

Устроен вагончик просто. Каркас на стальных полозьях обшит фанерой, между листами фанеры – стекловата для утепления. Как войдешь в вагончик – посреди тамбур с чугунной печкой. В метре над печкой железная сетка, на которую складывают для просушки валенки, портянки и т.д. Все это, наверное, издает жуткую вонь. Сказать наверняка трудно, потому что ее никто не замечал, свыклись, принюхались. Из тамбура – две боковые двери в кубрики, где стоят двухъярусные койки.

Печка греет очень жарко, но вагончик старый, битый при неоднократных переездах, все тепло выдувает быстро. И поэтому, когда на верхнем ярусе коек нельзя дотронуться до горячих дужек кровати, на болтах, что в полу, выступает иней.

Итак – зима. Дружно храпит дорожное воинство: водители самосвалов, бульдозеристы, экскаваторщики. Дорожно-строительная колонна. Или просто дурколонна, как нас называли.

Я проснулся от собачьего холода. Было уже седьмой час. В принципе, должен быть подъем, но в вагончике-камбузе все равно раньше восьми завтрак не будет готов, так что час-полтора еще поспать можно. Вот только холодно, не уснешь уже. Я слышал, что все уже давно проснулись, и ворочаются под одеялами, пытаясь согреться. Хрен тут согреешься – печку затопить надо. Дрова есть, встал бы кто-нибудь, растопил, что ли. Похоже, что остальных тешила та же мысль, вставать никто не хотел. Охота была из-под одеяла в еще больший холод вылезать, одеваться, с дровами возиться!

Холод – мой главный враг на Севере. Мне приходилось голыми руками в 40-градусный мороз закручивать болты на МАЗовском кардане (там мелкая резьба и в рукавицах гайки не закрутишь).

Я отдирал от ноги примерзшие обледеневшие портянки. Трижды за два года обмораживал пальцы на руках, к счастью, не очень сильно.

И постоянно боялся замерзнуть (прецеденты у нас бывали). Иногда вдруг на тебя наваливалось сладкое оцепенение, уходила боль, усталость, заботы. Тебя охватывало блаженное состояние и легкое, сладостное головокружение. В таких случаях я рывком встряхивался, боялся, что вот так однажды не очнусь и замерзну. Было и легкое сожаление: а может лучше было б и не просыпаться, чтоб не видеть эту гнусную, мерзкую действительность.

Холод я бы еще долго терпел, но приспичило на улицу по малой нужде, это от холода бывает такое.

Никуда не денешься, придется вылезать из-под одеяла, одеваться, идти на улицу. В отличие от зубной боли эта боль сама не пройдет.

Я быстро сбегал за вагончик, до ближайшей елки, забросал следы от желтых струек снегом и вернулся обратно.

В обоих кубриках тихо переговаривались, никто уже не притворялся спящим. Расчет верный – раз уж я встал, то растоплю печку, все равно согреться надо. Я открыл топку, стал загружать ее дровами. Сверху полил их соляркой из баночки, чтобы лучше разгорались. Двери в кубрики были закрыты, ребята меня не видели, поэтому они притихли, прислушиваясь к моей возне с печкой.

Наша печка имела паскудный характер, пока не прогреется дымоход дым идет не в трубу, а обратно, через поддувало в вагончик. Я поджег дрова и дым потянуло в вагончик. Тамбур стал наполняться отвратительной соляровой гарью. Я открыл дверь на улицу, чтобы проветрить.

– Саня, кто там пришел? – крикнули из кубрика.

Я среагировал мгновенно (Сейчас вам устрою дешевую жизнь!):

– Здравия желаю, товарищ полковник! – громко, четко так сказал.

И прикрыл дверь.

И моментально в обоих кубриках все вскочили, стали судорожно одеваться, кто-то спрыгнул кому-то на ногу и получил за это в морду, слабо пискнув. Кто-то перепутал ватные штаны, у кого-то запропастилась шапка. Наконец, все оделись, и сели на койках, боясь выглянуть, вдруг комбат еще возле вагончика.

Я зашел в кубрик, скинул валенки и, довольный собой, растянулся на одеяле. Людям гадость – на сердце радость. Не хотели печку топить!

– Саня, где комбат? – спросили меня осторожно, негромко и с оглядкой.

– Пошел к другому вагончику.

– А ты чего завалился? Он ведь вернуться может, давай по быстрому на камбуз, там поди уже завтрак готов.

– Да забил я на комбата!

– Ты чо, оборзел вконец?

– А что, не видно!

Они уже ничего не понимали, а я невозмутимо лежал, про себя наслаждаясь ситуацией.

И тут в окошко ребята увидели, что с камбуза идет какой-то салага с чайником в руке.

– Эй ты, дух, – крикнули ему, – иди сюда!

– Чего? – спросил он, подойдя.

– Где комбат?

– Какой комбат?

– Ну, только что от нашего вагончика к вашему отошел.

– Да нет никакого комбата, ни в нашем вагончике, ни на улице, вы что, охренели, в натуре!

Воздух содрогнулся от страшного мата, которым вся дурколонна крыла меня в течение пяти минут. А через пять минут все громко смеялись, показывая друг на друга пальцем, но уже не в силах что-нибудь еще сказать. Одетые, в шапках и валенках, и все напрасно. Смеялись над собой, над своим страхом, над нашей дурацкой неуютной жизнью.

Признали все, что розыгрыш удачный, купились чисто. Но не обиделись. В армии не принято обижаться на розыгрыши.

И пошли к вагончику-камбузу, что у речки. Все равно ведь уже встали, оделись.

Да и сон прошел.

Лето 1980 года, года Олимпиады, было очень жаркое, лесные пожары нас постоянно донимали. Нас, солдат, мобилизовали на их тушение. Мы, солдаты, в меру сил сачковали от таких мероприятий. В тот год даже карельские болота все пересохли.

Сразу за нашим вахтовым поселком было такое высохшее болото, куда мы ходили по нужде.

И вот как-то после ужина я пошел на это болото "подумать". К процессу подошел серьезно: во-первых, взял с собой большую газету, почитать и вообще. Летом там шикарные белые ночи, поэтому было светло, читать можно без помех. Во-вторых, обломал себе ветку, чтобы во время процесса подмахивать снизу, иначе всю задницу искусают комары.