Мария Александровна ничего не ответила. Она склонила голову. Зябко закуталась в платок. Умолкла. И вдруг обхватила руками голову сына, прижала ее к груди и, почти задыхаясь, прошептала:
— Не отдам! Не отдам тебя!..
В комнате стало тихо. Некоторое время Володя стоял неподвижно. Потом осторожно высвободился, взял со стола тетрадку и стал читать — сперва негромко, потом взволнованно, с жаром:
— «...будущее светло и прекрасно. Любите его, стремитесь к нему, работайте для него, приближайте его, переносите из него в настоящее, сколько можете перенести: настолько будет светла и добра, богата радостью и наслаждением ваша жизнь, насколько вы умеете перенести в нее из будущего...»
Мария Александровна внимательно слушала, и к ней возвращался покой.
— Кто это? — тихо спросила она.
— Чернышевский.
Она еще некоторое время постояла молча. Потом мягко сказала:
— И все-таки пора спать.
И, не дожидаясь, что ответит сын, направилась к двери.
А дождь-барабанщик отбивал свою железную дробь.
Пятая глава
В приходе зимы всегда есть что-то неожиданное, хотя все прекрасно знают, что следом за долгими осенними дождями непременно выпадет снег.
Снег напоминал Володе детство. Он мысленно переносился в Симбирск, где можно было поиграть в снежки или совершить путешествие на пироге.
Пирогой было большое дубовое бревно, которое много лет лежало во дворе старого симбирского дома. Когда Володя превращался в вождя ацтеков, то, вооружаясь длинной палкой — она была и копьем и веслом, — прыгал на пирогу и плыл по зеленым волнам воображаемой Амазонки. Зимой пирога пропадала под снегом, и о ней забывали. Но весной она появлялась, как перелетная птица, побывавшая на родине. Она была блестящей и мокрой, словно и в самом деле плыла по родной Амазонке.
Однажды отец сказал:
— Надо сделать из дубового бревна стулья.
Володя был удивлен, что из этого огромного, нескладного чурбана можно сделать что-то настоящее.
Он не верил в стулья. Но пришли мастера, напилили досок, и вскоре в доме появилась дюжина новых дубовых стульев. Володе было жаль доброй старой пироги. Но то, что из нее получились стулья, поразило его.
И он смотрел на столяров, как на волшебников, совершавших невозможное. Он долго помнил о пироге и говорил знакомым:
— Эти стулья сделаны из пироги.
Маленький остров детства был полон чудес, превращений и неожиданных открытий. Но задерживаться на нем не было времени.
На поле боя в самые трудные, драматические минуты сохраняется определенная ясность: ты почти всегда знаешь, где твои товарищи и где враги. У друзей и врагов разное оружие, разная форма, разная речь.
В революционной битве все одеты одинаково и говорят на одном языке, и до поры спрятаны знамена. И, чтобы определить линию фронта, надо отправляться в разведку.
День клонился к вечеру, и хриплые, слабые от усталости гудки пели отбой рабочему дню. Володя шел со Стариковым по краю тротуара, а мимо него спешили люди. Им не было никакого дела до Володи. У них были свои думы, свои заботы, своя усталость. А он шагал, молоденький, раскрасневшийся от ветра, в аккуратной шинельке, и смотрел на идущих.
Неожиданно раздался сильный глухой удар, который сделал воздух плотным и прозвучал раскатисто и глухо. Над крышами двухэтажных домов выросло белое облако пара. Это облако росло и растекалось над улицей, растворяясь в сером осеннем небе.
— Что это? — Володя остановился и посмотрел на Старикова.
— Что-то случилось на фабрике, — отозвался Стариков, разглядывая неестественное молочное пятно в сыром небе.
Вскоре на мостовой появилась возбужденная толпа. Она не двигалась, а хмуро топталась на месте.
Володя подошел к краю мостовой. Мимо него быстро проехала телега. Он успел заметить, что телега была покрыта рогожей, а из-под рогожи торчали четыре ноги: две в стоптанных сапогах, две в онучах.
— Николай, ты видишь? — сказал он через плечо Старикову.
Ответа не последовало. Тогда Володя оглянулся и увидел, что Старикова нет. Только что был и исчез.
Рядом с Володей два старика сняли шапки и начали креститься. Володя заметил, что все вокруг без шапок, и тоже стянул с головы фуражку.
— Вот наша жизнь! — произнес кто-то громко на другой стороне мостовой.
Голос услышали все. И люди остановились, прислушиваясь к этому чистому, сильному голосу.
— Сколько раз говорили хозяину: котел исправить надо. И ремонт-то стоил гроши. А ему что! Разве ему дорога рабочая жизнь!
В словах рабочего звучало волжское «о». Оно было круглым даже в голосе. Оно украшало речь, как орнамент, расцвечивало и делало самобытным каждое слово. Володя отыскал глазами говорившего. Он был одет так же, как и все идущие от фабричных ворот. Из-под грубого зипуна цвета хлебной корки виднелась черная промасленная косоворотка. Но лицо его выделялось среди этой галереи серых, усталых лиц. Рабочий был молод и, видимо, недавно пришел на фабрику, и она не успела погасить на лице парня веселые краски жизни, сгорбить его спину.
— Нам никто не поможет, кроме нас самих, — говорил парень и взмахивал рукой, в которой был зажат картуз. — Постоим за свои права!
Неожиданно рядом с оратором вырос городовой. Он словно незаметно проплыл под водой и вынырнул.
— Извольте пройти, — сказал он скрипучим голосом, — извольте.
Парень повернулся и зашагал по мостовой. А Володя все еще не сводил с него глаз. Ему хотелось поближе рассмотреть этого смелого, уверенного в своей силе человека, и он стал пробираться к нему. Кончилось тем, что Володя столкнулся с ним. И смущенно прошептал:
— Извините!
— Ничего, — примирительно сказал парень и зашагал рядом с Володей.
— А вы смелый! — Володя с восхищением поглядел на молодого рабочего. — Не боитесь.
— Чего мне бояться? Мне терять нечего. Все, что у меня есть, все при мне... А вы из какого рода будете?
— Из учительского. А как вас зовут? — спросил Володя своего спутника; он обычно испытывал неловкость, когда говорил с человеком, не зная его имени.
— Емельяном.
— А я Владимир.
Володя и Емельян шли по кривой улице, пока не очутились в рабочей слободке, у огромного барака.
— Это мой дом, — сказал Емельян, — может, зайдем?
— Зайдем! — Володя сам удивился решимости, с какой он принял предложение Емельяна.
Барак был дощатым и нескончаемо длинным. Он напоминал товарный поезд, загнанный в тупик. Но этот поезд состоял не из множества небольших вагонов, а из одного длинного.
Володя шел по бараку, и перед ним раскрывалась темная и обнаженная панорама рабочего быта.
Он как бы увидел жизнь в разрезе. Вдоль всего барака тянулись нары. Здесь жили десятки семей с детьми и стариками. И единственное, что отделяло одну семью от другой, были вылинявшие ситцы, развешанные на веревках, как занавесы.
Володя шел со своим спутником по нескончаемому бараку. Емельян вел его, как мифический Вергилий вел Данте по всем кругам ада.
Володя видел детей, у которых торчали все косточки. Видел женщин, рано потерявших красоту.
На нарах за занавеской стонал больной человек:
- Ох, тяжко!.. Ох, тяжко!..
Володя шел дальше.
Было душно, и крики, песни, стоны, брань, плач детей сливались в один протяжный неразборчивый гул.
Володя шел и думал: «Они были рождены прямыми и здоровыми. На их лицах светились краски жизни. Какая болезнь погасила эти краски? Какой недуг согнул спины?»
Угол Емельяна находился в самом конце барака. Володя и его новый знакомый опустились на нары.
Емельян достал из кармана матерчатый кисет и газету.
- Закурим?
Рабочий испытующе смотрел на Володю. Сейчас щепотка рыжей пахнущей махорки была не гимназическим баловством, а нитью, связывающей его с этим парнем, и Володя ответил:
- Извольте!
