Внезапно Курнешов закричал не своим, сорвавшимся голосом:

— Во-он ОНО!.. Оно-о-о!!!

Все поворачиваются туда, куда протянулась рука адъютанта штаба. Подпрыгивая и раскачиваясь из стороны в сторону, по-над бугром плывет остроконечная пика. Она то нырнет, наклонится, то выпрямится. Это ОНО! В следующее мгновение на хребтину выскакивает юркий «виллис» и мчится к своему генералу, седоки бьются касками друг о друга, но держатся, держатся за низкие борта и все вместе за древко. Генерал кричит что-то, машет сжатыми кулаками, знаменосцы догадываются, древко наклоняется, и они рвут чехол с боевой хоругви. Несколько рук сразу крутят, крутят темное древко, и тяжелое полотнище медленно разворачивается, схватывая освободившимися краями встречный ветерок. Не успевает «виллис» остановиться, как генерал, словно мальчишка, прыгает в тесный кузов и, негодуя, выталкивает одного из охранителей. Генерал все время кричит, распоряжается, и в нашу сторону несется в который раз произнесенное, но уже в повелительном наклонении, и даже с угрозой:

— Майор! Голубчик! Прошу! Не стрелять!!!

Подпрыгивая на кочках и чуть не выбрасывая седоков, машина летит к речке. «Додж» с офицерами берет резкий старт следом за генералом, а знамя рвется из стороны в сторону, ярится, загребая красной лопастью то вправо, то влево, и хлопает на ветру.

«Виллис» врезается в речку и застревает у противоположного бережка, а «додж» чудом проскакивает водный рубеж и выбирается на сушу. Офицеры выпрыгивают из машины, разбегаются по полю в разные стороны, генерал со знаменем уже в «додже». Над его головой зовет и собирает бойцов алое боевое знамя.

Крики, разносящиеся по округе, брань и выстрелы — отдельные сухие пистолетные хлопки. Разворачиваются повозки, кто-то бьет кого-то, кто-то мечется от одного к другому и обратно, словно сговариваются противные стороны, кто-то все еще барахтается в воде, но выбирается уже в сторону врага. Под знаменем собралось несколько сот человек, и машина с генералом уже не колесит, а медленно, словно лафет на похоронах, движется в сторону противника. Собранные под знаменем разбиваются на группы, разворачиваются в цепи, и вот уже сами останавливают бегущих, поворачивают их, и в центре появляется некое подобие стройности. А тем временем на флангах, далеко справа и далеко слева, тоже появляются какие-то машины, какие-то люди, а еще дальше — какие-то точки, и все они собираются в маленькие рои, и эти рои движутся в сторону фронта. А на поле начинают рваться снаряды. Очухался, спохватился противник, да, пожалуй, поздновато. Опомнилась дивизия. По всему фронту, насколько хватает глаз, разворачивается воинство, что-то отыскивают на поле, что-то делят и идут, идут вперед! А у речки ездовые пытаются поймать ошалевших от человеческой бестолковости лошадей. Все чаще и пуще погромыхивает вражеская артиллерия. Вот и минометы завыли.

Беклемишев смотрит и смотрит в бинокль. Не отрывается.

Василий Курнешов сидит на капоте транспортера, свесив ноги, и маленькой расческой приводит в порядок реденький пробор с челкой.

— Ну, слава тебе… Ноль-ноль… — торжественно и чуть насмешливо произносит он. — Вывезла кривая! — Он поднимает вверх расческу. — И знамечко!.. Как две горы с плеч. Ура.

Пулеметчик в бронетранспортере без команды с грохотом распахивает затворную планку крупнокалиберного и, широко размахнувшись, бросает ленту на броневое днище машины.

Адъютант старший спрыгивает на землю, подходит к Беклемишеву и позволяет себе некоторую вольность:

— А я думал, товарищ майор, он вам пуговицу оторвет.

— Да ладно вам смеяться над стариком, — отвечает Беклемишев. — На вас бы посмотрел в таком переплете.

Курнешов возвращается к обычной серьезности.

— Да-а-а, — тянет он, — положеньице ноль-ноль. Не завидую.

— Распорядитесь, пожалуйста, — в походную колонну и на хутора.

Проштрафившаяся сто тридцать энская пехотная дивизия с развернутым знаменем вышибла противника из недавно оставленной деревни, накатом взяла еще две и штук восемь хуторов в придачу. Три яростных контратаки противника они отбили, успели закрепиться на новом рубеже и затаились в ожидании нового приказа. Теперь уже не нашего брата, а нашего врага ждало суровое наказание, а может быть, и кара, за отступление без приказа командования.

Боковой ветерок сметает пыль из-под колес бронетранспортера и гонит ее в тыл. Мотоциклисты умчались вперед. Василий Курнешов снял пилотку и подставил под обдув свою реденькую сизую челку.

— Щи хлебай да в небо гляди, воинство! — выкрикивает он одну из своих заповедей. — Вот так. Ноль-ноль ровно!

— И где они, щи?.. Их нынче и не будет.

Все спрашивают, спрашивают, а вразумительных ответов не слышно. Разве что:

«Глаза и уши командования».

Ну ладно — глаза, ладно — уши, а по существу?.. Армейские разведчики — вроде, понятно. А танковые?.. Они что, прямо на танках туда ныряют?.. Хорошая разведка, это непрерывно поступающие сведения о противнике. Да заодно и о наших — запропастившихся…

Те, кому доводилось ходить в разведку, как на работу, знают: разведка танкового корпуса — это наблюдательные пункты, порой под носом у врага, пешие группы на всем переднем крае, в нейтральной полосе, и высший пилотаж— в тыл к противнику за линию фронта. Мотоциклетные рейды в три-пять машин, бронетранспортеры и, конечно, танковые рейды (группы танков) на глубину до 15–16 километров впереди наступающих войск. Если, конечно, противник тебе такое позволяет… А ещё мобильные боевые группы на колесах, на гусеницах, с минометами, артиллерией, саперами по захвату узла дорог, железнодорожной станции, моста пли части берега реки для наведения переправы, да мало ли?..

Романтические восторги, пафосные восклицания (увы!) отпадают не потому что таких вывертов не бывало— на войне бывает всё! — а потому, что ликование и бахвальство, газетные и кинопобеды на практике обычно омрачаются потерями. Стыдно праздновать удачу и особо-то радоваться, когда Она лежит возле санчасти с закрытым простынею ликом, а Он никогда уже не вернется в «строй» — какой там «строй»! — никогда не вернется в обыкновенную нормальную жизнь. Ампутанты в «нормальную жизнь» не возвращаются.

Нет, как не мерзка массовая бойня, нельзя всех валить в один котел. Разведка — это наиболее решительные и самые необузданные люди воюющей армии. Спайка, взаимоподдержка воспитываются! Армейские разведчики, как ни крути, самые обученные, тренированные, самые крепкие аналитики среди бездумных… и самые бездумные среди действительно мыслящих. А при том, всё — таки, наиболее самостоятельные. Если же нет, то это не разведка — одно наказание. Настоящие никогда не разглагольствуют о смелости. О преданности отечеству говорить тоже непозволительно. У разведчиков, в мои не самые сладкие времена, были свои устои и нормы поведения. Не уставные, а самостийные, самостоятельно и традициями взращенные, выпестованные. Сохранились ли они хоть где-нибудь?.. Не знаю. Очень сомневаюсь.

В поколении фронтовиков Отечественной I94I–I945 годов те, что волей судьбы попали в разведку (говорю о лучших), пошли туда, в самую глубь, не столько авантюрного задора ради, сколько во имя ЗАЩИТЫ. Да-да, это было ЗАЩИТНИЧЕСТВО. Не чести, славы, орденов искали (такое тоже было), а повиновались непреодолимому желанию, глубокому чувству защиты своего солдата, своего подразделения, своих близких, любимых, своих оболганных, поруганных идеалов. А они тоже были… Мы шли защищать и восстанавливать страну, не вознесенную на высоченный пьедестал, с мечом в руке и разинутой пастью, мы не вопили: «За Ро-одину Ма-атъ!..» Мы шли защищать обманутую, согбенную, рано поседевшую, обессилевшую в постоянной борьбе с бескормицей, ограбленную сначала своими всех степеней, а там уж дообобранную оккупантами и их последышами-прихлебателями — нашими, нашими!

В общем-то, может быть, «высокого назначения» у разведки и вовсе нет. Но раз она существует и набирает сок, она не должна быть паскудно голой — совсем без принципов, вотчиной вседозволенности, бездумного подчинения и беспринципного карьеризма, хотя именно такой она ныне, по большей части, и является.