Я мог бы собрать пузатый том таких отзывов, наподобие книги отзывов при входе в помещение большой и интересной выставки. Но это вряд ли нужно, и я заканчиваю свой намеренно краткий перечень последним отзывом, письмом и стихами.

Авторам, мужу и жене, за тридцать лет, он — научный редактор, историк, писатель и поэт, член КПСС, она — научный редактор-лингвист, беспартийная. Это тип молодых наших интеллигентов, для которых, собственно говоря, я и пишу свои записки.

«Дорогие друзья!

Я прочёл последнюю книгу, данную мне Д.А. и посвящённую А.М. И поскольку эта книга о Вас обоих, я адресую своё письмо Вашей дружной коллегии. Я не могу относиться к этой рукописи как рецензент, ибо это исповедь, а исповедь не нуждается в чьих бы то ни было мнениях.

Теперь о впечатлении в целом. Если бы можно было выразить его в одном слове, то это слово — потрясение. Я не знаю, прав ли был с медицинской точки зрения Ломброзо, но лишь прочитав эту книгу, я по-настоящему понял, убедившись на Вашем жизненном примере, гениальную суровость слов Гёте: “Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идёт на бой”. Эта книга наименее литературная в том смысле, что она менее всего, как мне кажется, осложнена приёмами писательского мастерства, а это, помимо всего прочего, есть одно из свидетельств большого таланта.

Но довольно о литературе. Мне по-человечески трудно было читать эти страницы и ещё труднее оторваться от них. Это как на большом пожаре — и жутко при виде стихии, пожирающей всё, и в то же время притягивающе волшебно, и

мучительно больно от сознания никчемности твоего сострадания, раз ты не можешь ничем помочь и уберечь людей от этой большой беды.

Как это ни странно на первый взгляд, эта книга не порождает уныния. Напротив, в ней такой бешеный заряд жизненной силы! И ясная мудрость: человек могуч и прекрасен, и богатство жизни лишь в нём самом.

От души поздравляю и благодарю».

К письму приложено следующее стихотворение.

Анне Михайловне — дружески и преклонено. Автор.

Я живу, как в угаре, как в одном ни на минуту не прекращающемся порыве вперёд — кое-как ем и мало отдыхаю, моя голова вечно занята мыслями о том, что надо сделать, расчётами, поисками удачных слов и фраз. Я непрерывно озабочен — боюсь что-нибудь забыть, боюсь, что не успею завершить задуманное, боюсь четвёртого нападения рака и третьего удара и, главное, боюсь потери времени, боюсь, что события обгонят меня. Ах, как я кляну свою инвалидность и потерю нескольких лет после освобождения! Но делать нечего, надо сильнее вонзать шпоры в собственные бока и яростнее рваться вперёд.

Иногда мелькает здоровая мысль: «А уж не родственник ли я Иосифу Виссарионовичу по паранойе? У меня та же болезнь, но в иной форме! Вспомни-ка прабабушку, которая умерла связанной чудаковатым дедом, и мать, которая всегда была необычной, странной и привлекательной, не похожей на всех? Я же — врач и должен сам понимать, что я — параноид, психопат-маньяк в состоянии постоянного душевного возбуждения, напряжения и эйфории!» Но сейчас же другая, ещё более здоровая мысль гонит меня: «А кому какое дело до моего психического состояния? Я занят нужным делом, мои записки нужны, так о чём же заботиться?! Меня скоро не будет, а они останутся, и в этом, только в этом и всё дело!»

Поэтому положительные отзывы дают мне силы. Я не один, я чувствую рядом локоть друзей. Значит — мой труд полезен, а сознание этого делает его радостным! Это не патологическая эйфория, это великая радость и счастье творчества, это — Шёлковая нить!

Мои записки — черновой материал для будущих социологов, политиков, историков. Эти люди живут рядом. Они ждут. Значит, ни одного дня отдыха, пока работа не закончена!

Вперёд!

Своё дело я сделаю, а остальное поручаю судьбе: книги, как и их авторы, имеют свою историю, и я, верящий в своё счастливое избрание, твёрдо убеждён в счастливом окончании чемоданного заключения своих рукописей!

Наша комнатка похожа на корабельную каюту: справа и слева стоит крупная мебель — диван и сервант с одной стороны, платяной шкаф и шкаф с холодильником — с другой. Между ними втиснуты этажерки, а где осталось место, на стене подвешены книжные полки. Между отдельными предметами едва можно просунуть палец. Место перед окном занимают стол и четыре стула. Свободного пространства так мало, что от двери к столу надо идти гуськом, а места на стульях занимать по очереди. Поэтому мы не можем принимать больше двух гостей сразу.

Стол у нас четырёхугольный. Но когда приходят Степан Ипполитович Медведев, Борис Владимирович Майстрах и Семён Иосифович Шавцов и затевают за чаем серьёзный и долгий разговор на какую-нибудь общественную тему, то мы называем его модным сейчас термином — беседой за круглым столом.

Медведев отсидел в Норильске полтора десятка лет и вышел таким же, каким был, — бодрым, приземистым крепышом, горячим и искренним человеком. Майстрах после Суслово побывал во многих местах заключения и ссылки, в том числе и в Норильске, и тоже остался таким, каким был, — долговязым и тощим, проницательным и информированным.

Степан восстановлен в партии, но он теперь не заместитель министра путей сообщения, а всего только скромный заместитель директора небольшого завода. Майстрах — не генерал, а полковник в отставке, работает в комиссии по истории советских вооружённых сил, беспартийный. Семён вообще не был репрессирован, он даже когда-то работал в Секретариате Берии. Теперь это такой же убеждённый коммунист, каким он всегда был. По своему официальному положению — неосталинист, осторожный, в меру поддакивающий, но очень разумный и мыслящий. В институте дважды избирался секретарём партийной организации, однако остаться в стороне от внутренних сомнений и поисков не смог: «Голова мешает спокойно жить!» Так и доискался этот пучеглазый, дородный «Зеркальный Карп» до бесед за круглым столом. Особого рвения не проявлял, больше слушал, пыхтел и пил чай (в вечер до 20 стаканов), а если вставлял своё замечание — то всегда умное, дельное и интересное.

Была у собеседников одна беда — все яростно курили. А Анечка терпеть не может дыма. В вечера бесед она уходила к Лине, освобождая тем самым третье место за столом. Мы сервировали стол кое-как, подчёркивая тем самым, что собралась мужская компания. Час расставания был всегда один — ровно в десять. Когда все уходили, я поспешно раскрывал окно и дверь и убирал и проветривал комнату. Через полчаса являлась Анечка, нюхала воздух, искала пепел на скатерти и недовольно ложилась спать — она не любила непорядка.