Частенько Готлиб, вместо того чтобы прийти самому, присылал записки. Эти записки, короткие и бессвязные, были новым предметом занятий и размышлений для Ривки. Они тем дороже были для нее, что написанное слово оставалось на бумаге, было постоянно как бы живое перед ней, она могла читать и перечитывать письма Готлиба тысячу раз и всегда находила в них, чем любоваться. Эти письма она получала и читала с таким трепетом, с таким волнением, с каким «молоденькие девушки получают и читают любовные письма. Потребность любви и сильных переживаний, неудовлетворенная в молодые годы и развитая почти до нервной горячки последующей жизнью в довольстве и без дела, хлынула теперь, напоминая долго сдерживаемый поток, который, наконец, сумел прорвать плотину.

— Что-то он пишет, голубчик мой? — шептала Ривка, развернув письмо и упиваясь сладостным ожиданием. Затем она начала вполголоса читать, запинаясь и с трудом разбирая слова: — «Мамуся! Денег у меня еще достаточно, понадобятся лишь на следующей неделе. Но не об этом я хотел бы сегодня вам написать. Слышал я, что отец должен скоро приехать. Помните, не проговоритесь, потому что я готов наделать большой беды. Но и не об этом хотел бы я вам сегодня написать. Расскажу вам что-то интересное. Времени теперь имею достаточно, хожу себе, куда хочу, улицами, полями. Знаете, недавно увидел я на прогулке девушку, — сколько живу, не видал такой. Еще не знаю, чья она. Куда бы она ни шла, я шел следом за ней. И вдруг на повороте исчезла. Несколько домов больших и богатых рядом — не знаю, в который она вошла. С той поры сам не знаю, что со мной сталось. Хожу сам не свой, все она мне мерещится — и во сне и наяву. Я уж решил, как только увижу ее снова, — подойти прямо к ней и спросить, чья она, но до сих пор еще не удалось мне видеть ее второй раз. Все хожу <по той улице, на которой она пропала у меня из виду, заглядываю во все окна, но «все напрасно — не показывается. Если бы я хотя знал, в каком доме она живет, я спросил бы сторожа или кого-нибудь. Но я не отступлю, я должен узнать, кто она, потому что с первого раза, когда я ее увидел, я почувствовал, что не могу жить без нее. Да, мамуся, она должна быть моей, кто бы она ни была! Как только разузнаю, сейчас же напишу вам».

Какое впечатление произвело это письмо на Ривку, ни словами рассказать, ни пером написать нельзя.

Он любит! И с нею первой поделился тайной своего сердца! С тех пор как она узнала об этом, она вдвое сильнее полюбила Готлиба — именно за то, что он любит. Правда, если бы здесь, возле нее, находилась и жила эта девушка и со своей стороны любила его, Ривка непременно возненавидела бы ее, отравила бы ей жизнь за ее любовь!..

Проходил день за днем лихорадочного ожидания Ривка с превеликим трудом сдерживалась, чтобы не выдать Герману жгучей тайны. На ее счастье, через три дня Герман выехал в Борислав, где должен был пробыть два дня. Оставшись одна, Ривка почувствовала в доме какую-то тесноту, какую-то духоту, — ее кровь, словно кипяток, бурлила в жилах. Она вышла из дому. Стоял летний жаркий день. Огромный сад за домом так и манил к себе упоительной прохладой, темной зеленью, живым ароматом и легким, таинственным шёпотом листвы. Она невольно направилась туда. Садовники как раз в это время обрывали вишни и крупную спелую смородину. Два мальчугана с корзинками в руках стояли на тонких вишневых сучьях, одной рукой придерживаясь за ветви, а другой срывая спелые вишни А старый садовник собирал в большую корзину смородину, примостившись возле развесистого куста и поднимая ветку за веткой. Мальчуганы на дереве смеялись, шутили и разговаривали, а старик мурлыкал тихонько какую-то песню. Увидев барыню, он подошел к ней с поклоном, пожаловался, что вишни в этом году не уродились, но зато смородина хороша и к тому же в цене. Он отобрал несколько пригоршней самой спелой смородины, крупной, как чернослив, и попросил Ривку отведать. Она взяла ее в платочек. Тем временем мальчуганы слезли с дерева с полными корзинками. Спелые, сочные ягоды блестели на солнце, как драгоценные каменья; сквозь их тоненькую прозрачную кожицу просвечивало солнце, играло и переливало в червонном, винном настое, — казалось, вишни были налиты кровью. Мальчики нарвали темно-зеленых вишневых листьев, выстелили ими дно небольшого ящика и осторожно начали складывать в него вишни. Ривка стояла и глядела, впитывая в себя всеми порами тела приятную прохладу, сладостную сырость и свежесть сада и упоительный аромат только что сорванных вишен. Ей было хорошо и отрадно, как никогда. Она молчала.

И вдруг тихо-тихо, словно украдкой, скрипнула калитка, ведущая в сад со двора. Ривка оглянулась. Маленький, с измазанным лицом трубочист стоял в калитке, взглядом звал ее к себе. Она скорее полетела, чем пошла к нему.

— Пани, здесь для вас письмецо! — шепнул трубочист.

Ривка с большею, нежели обычно, дрожью взяла помятый незапечатанный конверт. Трубочист пустился было бежать прочь.

— Постой, постой! — закричала Ривка и, когда тот вернулся, высыпала ему в шапку полученную от садовника смородину.

Трубочист, обрадованный, побежал, жуя и глотая смородину, а Ривка пошла в свою спальню, дрожа всем телом, с громко бьющимся сердцем, заперлась, села на кушетку, отдышалась, чтобы успокоиться, и начала читать:

«Я видел ее! Господи, что за краса, что за лицо, что за очи! Меня тянуло к ней, я не мог сдержать себя. Она ехала в бричке куда-то на Задворное предместье, я встретился с нею неожиданно. И я сразу будто обезумел, — да, обезумел! Я бросился прямо к коням. Зачем, для чего — и сам не знаю. Я, кажется, хотел остановить бричку, чтобы расспросить ее, кто она. Но кони испугались меня и шарахнулись в сторону. Она вскрикнула, посмотрела на меня и побледнела. А я, уцепившись за бричку, волочился по дороге, по камням. Я не чувствовал боли в ногах, а только смотрел на нее. «Я люблю тебя! Кто ты?» крикнул я ей. Но вдруг обернулся кучер и ударил меня кнутовищем по голове так сильно, что я от боли отпустил бричку и упал посреди дороги. Бричка прогрохотала дальше. Она снова вскрикнула, оглянулась, — больше ничего не помню. Я, правда, вскочил еще на ноги, чтобы бежать за нею, но сделал только два шага — и снова упал. Мои ноги были изранены камнями, с них текла кровь, голова болела и опухла, — я чуть было не потерял сознание. Подошла женщина, дала мне воды, перевязала ноги, и я потащился домой. Лежу и пишу тебе. Достань на завтра и передай через трубочиста немного денег, десять ренских, — слышишь? Теперь возле меня чужие люди, могут догадаться…»

Ривка, не дочитав до конца, упала без сознания на кушетку.

Это было вечером. Матий и Бенедя, возвратясь с работы, сидели молча в избе при тусклом свете небольшого ночника, в котором горел, шипел и трещал неочищенный бориславский воск. Бенедя всматривался в лежавший перед ним план, а Матий, сидя на маленьком табурете, чинил свои постолы[149]. Матий с того вечера, когда Мортко сказал ему, что «их дело кончено», был молчалив, как пришибленный. Бенедя хотя и не знал точно, что это за дело, все же очень жалел Матия и рад был бы помочь ему, но вместе с тем боялся расспрашивать его, чтобы не разбередить наболевших ран.

Скрипнула дверь, и в избу вошел Андрусь Басараб.

— Дай боже час добрый! — сказал он.

— Дай боже здоровья! — ответил Матий, не поднимаясь с места и затягивая дратву.

Андрусь сел на лавке у окна и молчал, озираясь вокруг. Очевидно, он не знал, с чего начать разговор. Затем обратился к Бенеде:

— А что у тебя, побратим, слышно?

— Да вот, дело идет, — ответил Бенедя.

— Везет тебе что-то в нашем Бориславе, — сказал немного колко Андрусь. — Слышал я, слышал. Ты теперь большие деньги берешь на своей работе!

— По три ренских в день. Не слишком много для мастера, но для бедного помощника каменщика действительно достаточно. Надо будет кое-что послать матери, а остальное… ну да пусть уж об остальном поговорим после, когда все соберемся. Я думал сегодня о нашей доле…