Во всем мире люди почти не отличались друг от друга. Но в стюардессе чувствовалось что-то незнакомое, видимо развившееся в ней под влиянием необычной службы. Ей часто приходилось обращаться прямо к пассажирам, и это придало ее манерам некоторую грубоватость и неприятное своеобразие. Когда Вашти с криком отшатнулась от солнечных лучей, стюардесса повела себя варварским образом: она протянула руку, чтобы поддержать Вашти.

— Как вы смеете? — воскликнула та. — Вы забываетесь!

Женщина смутилась и попросила извинения за то, что не дала Вашти упасть. Люди теперь никогда не дотрагивались друг до друга. Благодаря Машине этот обычай давно устарел.

— Где мы находимся? — надменно спросила Вашти.

— Мы пролетаем над Азией, — ответила стюардесса, стараясь быть как можно любезнее.

— Над Азией?

— Простите меня за вульгарность. Я привыкла называть по-старому места, над которыми мы пролетаем, хотя это нетехнично.

— Ах да, кажется, вспоминаю. Из Азии пришли монголы.

— Здесь под открытым небом стоял город, называвшийся Симла.

— Вам приходилось слышать о монголах и брисбенской школе?

— Нет.

— Брисбен тоже стоял под открытым небом.

— Вот эти горы справа… Позвольте, я покажу вам.

Стюардесса подняла металлическую штору. Открылась главная цепь Гималайских гор.

— Когда-то эти горы назывались Крышей Мира.

— Какое глупое название.

— Вы, вероятно, помните, что на заре цивилизации они представлялись людям непреодолимой стеной, доходившей до самых звезд. Предполагали, что выше могут обитать одни боги. Как далеко мы ушли от того времени благодаря Машине!

— Да, как далеко мы ушли от того времени благодаря Машине, — повторила Вашти.

— Как далеко мы ушли благодаря Машине! — отозвался из коридора пассажир, который при посадке уронил Книгу.

— А вон то белое вещество в трещинах — что это такое?

— Я забыла, как оно называется.

— Опустите, пожалуйста, штору. Горы не рождают у меня идей.

Северный склон Гималаев находился в глубокой тени; южный, со стороны Индии, был освещен солнцем. Леса истребили в эпоху литературы, они пошли на бумагу для газет. Но снега все так же пробуждались во всем своем утреннем великолепии, и облака по-прежнему льнули к груди Канченджунги. На равнине виднелись развалины городов, под их стенами лениво проползали обмелевшие реки, а по берегам иногда виднелись выводные жерла — признаки современных городов. И над всем этим, по пересекающимся и скрещивающимся путям, с невероятной самоуверенностью неслись воздушные корабли, бесстрастно взмывая ввысь, чтобы избежать завихрений в нижних слоях атмосферы или перевалить через Крышу Мира.

— Воистину мы далеко ушли благодаря Машине, — повторила стюардесса и скрыла Гималаи за металлической шторой.

День тянулся мучительно. Пассажиры прятались по своим каютам, не желая встречаться, испытывая почти физическое отвращение друг к другу и страстно мечтая поскорее вновь очутиться под землей. Их было около десяти, большинство — молодые мужчины, выпущенные из питомников и рассылаемые по разным концам земли в предназначенные для них комнаты, обитатели которых умерли. Человек, уронивший Книгу, возвращался домой с Суматры, куда его посылали для разведения людей. Одна Вашти предприняла это путешествие по своему собственному желанию.

В полдень она еще раз взглянула на землю. Корабль опять летел над какой-то горной цепью, но из-за облаков Вашти было плохо видно. Внизу громоздились черные скалы, окутанные серой пеленой. У гор были причудливые очертания, а одна напоминала поверженного ниц человека.

— Никаких идей, — прошептала Вашти и скрыла Кавказ за металлической шторой.

Вечером она посмотрела опять. Они пролетали над золотистым морем со множеством островков и одним полуостровом.

— Никаких идей, — повторила Вашти и скрыла Грецию за металлической шторой.

Через вестибюль, на лифте, подземной железной дорогой, по платформе, через раздвижную дверь, то есть пройдя в обратном порядке те же этапы, что и при отъезде, Вашти попала в комнату сына — точную копию ее собственной. Она заранее могла сказать, что посещение окажется ненужным. Кнопки, рукоятки, пюпитр с Книгой, температура, атмосфера, освещение — все было таким же, как у нее. И даже если Куно, плоть от ее плоти, стоит наконец рядом, то какой в этом смысл? Она слишком хорошо воспитана, чтобы пожать ему руку.

Отводя глаза в сторону, она заговорила:

— Ну вот, я здесь. Путешествие было ужасным, оно намного задержало развитие моего ума. Наше свидание не стоит того, Куно, не стоит. Мое время слишком драгоценно для меня, чтобы тратить его подобным образом. Солнечные лучи чуть не коснулись меня, я столкнулась с грубыми, невоспитанными людьми. Я могу задержаться лишь на несколько минут. Скажи мне, что ты хотел сказать, и я уеду обратно.

— Мне грозит Отчуждение.

В первый раз она взглянула ему в лицо.

— Мне грозит Отчуждение. Я не мог сказать тебе это через Машину.

Отчуждение означало смерть. Жертву выводили на поверхность, и наружный воздух убивал ее.

— Я был наверху после нашего последнего разговора. Случилась ужасная вещь: меня там видели.

— Но почему бы тебе и не побывать наверху?! — воскликнула она. — Это абсолютно законно, абсолютно технично. Это не запрещается. Нужно только получить респиратор и испросить разрешение на право выхода. Правда, это не принято у людей духовно развитых, и я просила тебя этого не делать, но закон не запрещает выходить на поверхность.

— Я не получал разрешения на право выхода.

— Как же ты смог выйти?

— Я нашел собственный путь.

Она не поняла смысла его слов, ему пришлось повторить их.

— Собственный путь? — прошептала она. — Но ведь так не полагается.

— Почему?

От возмущения она даже не нашлась что ответить.

— Ты начинаешь боготворить Машину, — холодно произнес он. — Тебе кажется богохульством моя самостоятельность. Точно так же думал и Совет, когда угрожал мне Отчуждением.

Она рассердилась.

— Я ничего не боготворю! — вскричала она. — Я передовая женщина. Я не могу считать твой поступок богохульством, потому что никакой религии теперь не существует. Всевозможные предрассудки и суеверия отменены Машиной. Я только хотела сказать, что искать собственный путь — это… А кроме того, новых путей наверх не может быть.

— Да, таково общее мнение.

— Выйти можно только через выводные жерла, но для этого непременно требуется разрешение. Так говорит Книга.

— Значит, Книга говорит неправильно: я выбрался сам.

Надо отметить, что Куно обладал некоторой физической силой, а физическая сила считалась теперь недостатком. Каждого новорожденного осматривали, и тех, кто обещал быть чрезмерно сильным, уничтожали. Защитники гуманности, быть может, запротестуют, но оставить в живых атлета значило оказать ему дурную услугу: он никогда не был бы счастлив в тех условиях жизни, на которые его обрекала Машина. Он стал бы тосковать по деревьям, на которые можно влезать, по рекам, где можно купаться, по лугам и холмам, где можно испытать силу своего тела. Человек должен быть приспособлен к окружающей среде, ведь так? На заре общества слабых ждала гора Тайгет[25], в сумерки общества сильных ждала Легкая Смерть для того, чтобы Машина могла совершенствоваться, совершенствоваться, вечно совершенствоваться.

— Ты знаешь, что мы утратили ощущение пространства. Мы говорим «пространство уничтожено», но на самом деле мы уничтожили не пространство, а ощущение его. Мы потеряли часть самих себя. Я решил вновь обрести это ощущение. Я начал выходить из комнаты и шагать взад и вперед по платформе, взад и вперед, туда и обратно, пока не выбивался из сил. И тогда я постиг утерянный смысл слов «близко» и «далеко». «Близко» — это такое место, куда я могу быстро дойти своими ногами, а не такое, куда меня быстро довезет поезд или воздушный корабль; «далеко» — место, куда мне быстро не дойти. Выводной туннель — это «далеко», хотя, вызвав поезд, я мог бы очутиться там за тридцать восемь секунд. Мера — это сам человек. Вот что я вынес из моего первого урока. Ноги человека — это мера расстояния, руки — мера обладания, а тело — мера всего того, что привлекательно, желанно и одолимо. Я пошел дальше. Тогда-то я и позвал тебя в первый раз, но ты отказалась приехать.