Саве стоит, спустив черные джинсы и опираясь о стену. Кортни Лав сосет его с педантичной тщательностью; я вижу, как длинные, покрытые лиловым лаком ногти гладят основание члена. Он прикрыл глаза и двигает взад-вперед голову женщины, навязывая более быстрый темп.

На несколько мгновений я приваливаюсь к стенке коридора и замираю, руки почему-то становятся липкими.

Вновь выхожу из клуба «Савур», возвращаюсь к Винсу и говорю:

— Они танцуют, скоро придут.

Он поднимает глаза, словно поверил мне, и, кивнув, расслабляется.

Когда парочка возвращается, их глаза сверкают. Представляю, как через пару дней Винса вышвырнут вон из жизни Кортни; знак рока, которым он помечен, еще не ощущается.

Саве берется за руль с обычной экспрессией.

— Габри, любовь моя, — говорит он чуть погодя, — как называется гостиница?

— «Мини Отель», сверни направо на первом перекрестке.

Легко помнить дорогу, когда точно знаешь, куда должен ехать. Есть тысячи внезапных объездов, кривых знаков, стертых указателей, дверей на пути, которыми нужно уметь пренебречь, если твоя цель пряма, нет окольных путей, и ты не можешь позволить себе ошибку. Рассудком можно управлять, если не отводить взгляда от главной дороги, включить стерео и прибавить громкость.

— Сперва направо, а у светофора снова налево.

Саве слушает указания. Одна рука на руле, другая у меня за спиной, та же рука, которая несколькими минутами ранее нажимала на голову Кортни. Сложно поверить, но во мне живет вся любовь мира и вовсе не собирается уходить из-за такой малости. Саве отыскивает дорогу, поглядывая на мой профиль. Сколько всего должно произойти, прежде чем я скажу: «У нас все кончено, ты же понимаешь?» Когда любишь, ты слеп и глух.

Той ночью мы еще могли быть вдвоем. Закрыть глаза. Любить. Понимать. Я слишком устала для занятий любовью. Саве подумал, что это месть; на самом деле у меня было только одно желание — уснуть.

Выхожу из дома и поднимаюсь по лестнице на один этаж, намереваясь наскоро перекинуться парой слов с Вероникой. Дверь открывает женщина, которую я никогда раньше не видела, и говорит, что ни Тони, ни его дочери нет дома.

— Входите быстрее, — приказывает она твердо, непреклонным тоном. — Они скоро вернутся.

Женщина жмет мне руку и представляется:

— Таня. Не знаю, помнишь или нет… Я работаю гардеробщицей в «Синей ночи».

Тане около сорока, и под лиловым вельветовым халатом с золоченой каймой на ней ничего нет. Она провела меня в гостиную, растирая короткие темные волосы, еще влажные, махровым полотенцем. Я сажусь на секционный диван в форме буквы U перед огромной картиной маслом, на которой изображен паяц; свет заката падает сквозь грязные стекла единственного окна.

У гардеробщицы вид перезрелой гангстерской куколки, она кидает полотенце на пол и грудным голосом спрашивает, что принести — коньяку или кофе?

— Ничего, спасибо, — отвечаю я. — Откуда ты?

— Из Белграда.

Разыгралась одна из моих знаменитых мигреней, а может, просто усталость — Таня говорит, но я не слушаю.

— Ты подружка Тони или Вероники?

Боюсь, что мне задают этот вопрос уже во второй или в третий раз. Смотрю ей в глаза: два темных невыразительных шара. Нет воды в колодце ни у нее, ни у меня. Молчаливая и прогрессирующая смерть личности?

Делаю вид, что припоминаю и каким-то мистическим образом попадаю в цель с цветом одежды, который был на ней в тот вечер перед «Синей ночью».

— Красный.

— Розовый.

— Ну, при таком освещении…

Смотрю на часы. Эмилио ждет в «Зеленой бухте». Хот-дог и картошка.

— Мне надо идти. Будь здорова.

Через полчаса вхожу в известный шумный бар, где в воздухе застоялась многолетняя вонь жаркого. Одного взгляда на Эмилио за столом хватает, чтобы понять: этим вечером грусть снизошла на мир, словно эпидемия. Он одаривает меня «приветом» — фальшивым и звенящим, а потом понижает голос на несколько децибел и спрашивает, почему я опоздала. Я не отвечаю, задерживаю официанта с конским хвостом и делаю заказ.

Улыбаемся, не говоря ни слова. В этот вечер мы разделим на двоих ужин и печаль. Да будет так.

Смотрю на Эмилио, пока тот искусно разукрашивает картошку кетчупом и майонезом, выпускаю сигаретный дым и потягиваю из бокала «Маргариту», которую официант только что принес. Когда вытираю рот тыльной стороной ладони, он бросает взгляд за спину, словно ждет кого-то.

— Ну как, видела Кетти Фрегу?

— Видела.

— А как зовут…

— Как зовут кого?

— Протагонистку нового романа. Я забыл.

Меня застали врасплох.

— Венна Равенна.

— Она существует?

— В каком смысле?

— Не хочу, чтобы ты заполучила судебный иск или потеряла еще кого-нибудь из друзей.

— Спокойно. Ты был когда-нибудь в частном клубе?

— Нет. Зачем?

— Я была в «Синей ночи».

— Вдохновилась чем-нибудь?

— Пока не знаю.

— Сюжетом для книги?

— Еще не решила.

Эмилио смотрит, точно собирается расспрашивать дальше, и тогда я говорю первое, что приходит на ум:

— Секс и любовь… Я так думаю.

— О сексе или о любви?

— Обо всем.

— A-а… Что насчет завтра?

— Завтра что?

— Ну, я на погрузке-разгрузке. А ты?

— Беру интервью кое у кого из химчистки.

— А-а…

Я разъяряюсь:

— Ты умеешь говорить только «А-а»?!

Эмилио тоже выходит из себя:

— А ты можешь поговорить о чем-нибудь другом?

Гляжу на него. Белая челка на глазах, а глаза такие зеленые (или такие серые?). «Обними меня», — вот что хочется сказать. Но поскольку я не в состоянии это сделать, настроение портится все больше.

Вот и все, счета оплачены, от стаканов на столе остались лишь влажные круги. Мы выходим на дорогу, и я подумываю шагнуть и прижаться вплотную к голубому свитеру. Но момент упущен. Опускаю взгляд в землю, прощаюсь и сажусь в машину.

Каждый раз, когда мы расстаемся после вечера на двоих, появляется ощущение, будто Эмилио от меня чего-то ждет: позволяет жить, не давит, уважает. Мне нужно, чтобы из нас двоих первый шаг сделал он. А потом я задаюсь вопросом, не слишком ли мы сдружились для подобного шага.

Суси работает гладильщицей в химчистке не так давно. Леа специально нанимает одних только девушек, но до сих пор не нашла той, на которую могла бы положиться. Она не понимает, что нельзя полностью полагаться на кого-то, и меньше всего на того, кто вкалывает на тебя.

Леа пятьдесят лет, у нее муж-инвалид и двое сыновей. Год назад клиент обвинил ее в том, что ему непоправимо запачкали замшевую куртку, и пришлось судиться. В баре Арнальдо целую неделю говорили только об этом.

Суси — тридцатник, у нее короткие волосы, которые мучают окраской в шокирующие цвета — на этой неделе в клубничный; кольцо в носу и в ухе, она полнотела, насмешлива и мужиковата. Магазин только-только закрылся на обеденный перерыв, поэтому, сообщив, что она на диете, Суси спрашивает, не хочу ли я подняться к ней на чашечку кофе.

Она снимает крошечную квартиру над магазином и показывает дорогу по лестнице, потея и волоча пакет, набитый пачками фруктового сока с морковью. Едва мы входим, женщина поднимает жалюзи на окне, чтобы впустить немного света.

— Хочешь разуться?

Странный вопрос, и я не знаю, что ответить.

— Я купила тканые коврики, очень удобные. — Доносится из кухни.

У меня нет ни малейшего желания снимать обувь, но если бы Суси стала настаивать, я бы уступила. Поворачиваюсь и плюхаюсь на стоящий рядом жесткий диванчик цвета грейпфрута.

— Хорошо, что мы познакомимся получше, — говорит она, расшнуровывая черные «Суперга». — Ты интересная. Приходишь и хочется рассказать тебе что-то личное, не знаю, спокойствие передаешь, что ли… Леа говорит, ты писательница.