Через несколько дней Севелина подкараулила меня, когда я возвращался домой, и снова попросила прокатить на велосипеде. Я не смог перебороть себя и согласился. И опять мы совершили замечательную прогулку. Как и в первый раз, когда я отвез Севелину домой, она тихо поблагодарила меня и поцеловала. На другой день я сразу выздоровел.

А потом Севелина вдруг прокатилась с Колькой на его велосипеде и дала мне повод для новых переживаний — все было таким зыбким, неустойчивым, обманчивым, любая минута могла разрушить мое счастье или снова его вернуть.

Однажды мы сидели на бревнах около ее дома, у забора в бело-розовых граммофонах вьюна. Был полдень, и сильно парило. Я водил пальцем по воздуху, а Севелина угадывала, что я рисовал. Вдруг она сказала:

— Знаешь что?! Давай поедем купаться на Мешу?

Меша находилась в семи километрах от поселка — небольшая река с потрескавшимся, вспученным слоем ила на берегах. Иногда среди ила проглядывали островки песка, заросшие лопухами. Мы выбрали самую лучшую отмель. Разгоряченные от езды, кинули велосипед на песок и помчались к воде. Сбросив на ходу рубашку, я сразу влетел в воду. Севелина остановилась, сняла платье и прыгнула за мной. Я отчаянно колошматил по воде руками, булькал и крякал от удовольствия. Севелина то подплывала ко мне, смеялась и брызгала, то бесшумно отплывала, высоко держа голову над водой, как маленькая русалка.

Накупавшись до синевы, до гусиной кожи, мы упали в белый сыпучий песок и долго неподвижно лежали; загорали под палящим солнцем и рассматривали жуков, карабкавшихся в осыпных воронках. Незаметно рука Севелины подползла ко мне под песком, и я от неожиданности вздрогнул. Севелина засмеялась, вскочила и, стряхнув песок, побежала собирать раковины от улиток.

Я решил смастерить шалаш. Натаскал прутьев тальника, воткнул их толстыми концами в песок, а наверху перевязал камышиной. Затем нарвал лопухов и закрыл ими остов шалаша — жилище получилось отменным и я спустился к реке, чтобы похвастаться Севелине. Она сидела у кромки воды и прутиком выводила на иле: «Севелина + Леша = любовь».

Потом мы сидели в шалаше и сквозь ветки смотрели на облака и стрижей, потом лазили по деревьям, бегали по лугу, играли в салки; после игры побежали в лес собирать ежевику, и не заметили, как углубились в чащу и заблудились. Наш радостный настрой сразу угас. Между нами даже возникла небольшая перебранка с взаимным обвинением в глупости.

Вскоре мы все-таки вышли из леса и увидели речку в круглых кустах тальника. К этому времени солнце уже стало низким и таким неярким, что на него можно было смотреть.

Когда мы подошли к реке, в воду зашлепали лягушки и от берега отплыла стайка мальков, напуганная нашими тенями. Мы думали, что спустились прямо к месту нашей стоянки, но оказалось, она осталась где-то в стороне.

— Наше место там! — я уверенно показал вверх по течению и пошел по мелководью.

Моя спутница, поеживаясь, поплелась за мной. Она уже устала и медленно передвигала ноги; за ней от взбаламученного дна поднимались пузырьки и песчинки.

В верховье реки нашей стоянки тоже не оказалось. Тогда мы выбрались на берег и пошли назад, вниз по течению. Мы шли по скользкой, мокрой от росы, траве. Оборачиваясь, я видел, что глаза у Севелины часто моргали, а губы дрожали — она еле сдерживалась, чтобы не заплакать. Я чувствовал, надо сказать что-то хорошее, чтобы опередить ее плач, но что — так и не мог придумать. И вдруг увидел — солнце почти совсем спряталось за холмы, остался только маленький краешек.

— Смотри, Севелина! — я показал на далекую затухающую полоску.

Севелина остановилась, и мы стали смотреть, как солнце прямо на глазах спускалось за горизонт. Когда оно совсем исчезло, я заметил — Севелина все еще всматривается в дымчатую даль, даже привстала на цыпочки.

В полной темноте мы все-таки разыскали нашу отмель, но на песке ни одежды, ни велосипеда не было. Вокруг виднелись следы от сапог и валялись разбросанные ветви нашего шалаша. Я стал носится от куста к кусту — был уверен, кто-то пошутил, припрятал велосипед и вещи. Но поиски оказались тщетными. Севелина села на песок, обхватила колени руками и заплакала. Я растерянно встал рядом.

Внезапно Севелина вскочила и побежала к далеким огонькам поселка. Я ринулся за ней. Севелина бежала все медленней, потом перешла на шаг. Она уже не плакала, только всхлипывала, а около поселка совсем успокоилась и впала в какую-то печальную сосредоточенность. Я был сильно расстроен, да еще злился на Севелину за малодушие и панику. Ну стащили у нее платье, ну и черт с ним. Я остался без велосипеда и то не ревел. Впервые за последние дни я вдруг вспомнил о Юльке. Вспомнил, как мы упали с велосипеда и как она тормошила меня и звала. До самого дома думал о Юльке.

…Спустя три дня тетя повезла меня в город к родителям. Из поселка мы выехали на телеге, а на Меше пересели в моторную лодку. Я пристроился на передней банке, моторист запустил двигатель, и лодка, задрав нос, заскользила вниз по реке. И вот тут, рассматривая многочисленные отмели у берегов, я вдруг увидел нашу потерянную отмель. Как и несколько дней назад, на ней среди лопухов возвышался наш шалаш, рядом валялся велосипед, Севелинино платье и моя рубашка. Отмель выглядела точно так же, как в тот солнечный день, даже не смыло слова, которые Севелина писала на иле.

Я считал, что меня постоянно все обманывают, причем одни дурачат на каждом шагу явно, грубо и беззастенчиво, другие втирают очки, краснея и заикаясь. По моим наблюдениям, только два-три человека меня не обманывали, но я был уверен — они просто ждут случая, чтобы как следует надуть. Так я думал, потому что был чрезмерно мнительным и потому что сам врал напропалую. К тому же шпиономания во время войны коснулась и нашего городка и заронила немалую подозрительность в наши души.

На соседней улице жила одна бабка. Каждое воскресенье она брала корзину и уезжала в лес за грибами, но что странно — из дома выходила поздно, часов в девять утра, когда настоящие грибники уже возвращались. Не проходило и трех часов, как старуха снова появлялась на улице, но уже с полной корзиной грибов, прикрытых листьями орешника. Грибы она привозила только белые и всегда чистые и ровные, один к одному.

Лес, в котором собирали грибы, начинался на окраине города в трех трамвайных остановках от нашей улицы. В том лесу росли почти одни сыроежки. Редкие хорошие грибы — подосиновики, лисички, белые — обирали на рассвете заядлые грибники. А после воскресений, когда лес заполняли отдыхающие, с полян исчезали и сыроежки. Именно поэтому обильный урожай бабки выглядел каким-то колдовством.

Первое время ее полные корзины я объяснял простым везением, но, когда увидел их постоянство, заподозрил неладное. Я стал присматриваться к старухе и заметил в ней немало странностей.

Внешне она мало чем отличалась от других старушенций — была морщинистой и сгорбленной, с сухими, корявыми руками, одевалась, как и большинство ее сверстниц, — черное платье, кофта и обыкновенный ситцевый платок. Но ходила эта бабка далеко не как все пожилые люди. Она не шаркала ногами и не стучала палкой, а как-то бесшумно кралась. Вначале я обращал внимание только на ее простодушный взгляд и какую-то глуповатую механическую улыбку. Встречая на улице знакомых, она кланялась с елейным видом и, если ей что-нибудь рассказывали, сосредоточенно слушала, наклонив голову набок, все время поддакивая и кивая. Потом я стал подмечать, что при этих встречах бабка как-то неестественно меняется. То изобразит ужас на лице: округлит глаза, приложит ладонь к щеке, закачает головой, заохает. А то вдруг впадет в другую крайность: начнет отворачиваться от собеседника, махать на него руками и хихикать беззубым ртом. Я стал все больше убеждаться, что старуха тонко работает под наивную дурочку, а сама выуживает из людей разные сведения. Сколько раз я слышал, как доверчивый собеседник, пользуясь мнимым вниманием старухи, изливал ей душу, выкладывал все, что наболело, а старуха прослушает то, что ее интересует, потом вдруг украдкой отведет глаза и на ее лице появится такое спокойное выражение, какое может быть только у безразличного ко всему человека.