Да… Ну и дела… Я постаралась потихоньку встать, покачнулась и с трудом удержалась на ногах. Что же это я так? Ну конечно, я же все глотала и глотала то вино, вкусное, легкое и терпкое… И, кажется, ничего не ела с самого утра. Что-то съела в ресторане… Рыбное… или не рыбное… Не помню даже… Ужас… Как стыдно и глупо… Я всегда быстро пьянею, но чтобы вот так, до потери памяти… А главное, как теперь понять, что же было потом? Я посмотрела на голую ногу Олега, высовывавшуюся из-под одеяла, с ровными чистыми пятками и светлой рыжеватой шерстью на икрах, и вспомнила. Я вспомнила, как он сказал: «А теперь ты», – и попытался посадить меня к себе на грудь. А мне, кажется, стало очень смешно – он так серьезно, ответственно это произнес. А потом я сползла на бок и уснула… Хорошенькое дело.

Я походила по комнате в надежде найти свои вещи, но так ничего и не нашла. Неужели я шла сюда голая? Или он меня нес? Совсем не помню… Но одеваться-то надо… Я осторожно приоткрыла дверцу небольшого шкафчика, стоявшего напротив кровати. На полочках лежали аккуратно сложенные женские вещи. А на внутренней стороне дверцы была неровно прилеплена детская наклейка – улыбающаяся фея в ярко-розовом бальном платье. Нет, только не это!

Я побыстрее закрыла шкаф и взяла с края кровати клетчатую мужскую рубашку. Наброшу пока ее хотя бы… Холодно… Стылый, промерзший дом. Я вдруг ощутила, как холодно в доме, влезла в рукава и попыталась застегнуться. Пуговицы застегивались туго. Они были крупнее дырок и разные. Я присмотрелась повнимательнее. Каждая пуговка была аккуратно пришита и плотно обмотана ниткой по ножке. Ниточка серая, темно-синяя, черная… Понятно, все понятно. Любимая байковая рубашка. Теплая, уютная, домашняя. Та женщина, которая накрепко пришивала пуговицы, не имела в виду меня в этой рубашке, это уж точно.

Я спустилась вниз по лестнице. Перед глазами у меня почему-то все была детская наклейка с улыбающейся изо всех сил феей. У феи в руках была палочка, с нее сыпались волшебные искры, принося чудо… Вот к примеру, меня…

Я присела на край большого кресла и подтянула ноги. На первом этаже было еще холоднее. Камин давно потух. Я взяла со стола почти пустую бутылку минеральной воды и допила остававшийся там глоток. Вода была без газа и отдавала содой. Хорошо бы почистить зубы. Только очень не хочется в зеркале смотреть себе в глаза.

Я подошла к окну. На подоконнике сидела кукла, очень похожая на ту фею, чей портрет был приклеен в шкафу. Сколько же у нас таких кукол осталось – с одинаково красивыми личиками в ореоле буйных кудрей, с огромными голубыми или фиолетовыми глазами, победной улыбкой… Все они так нравились когда-то Ийке… Я глубоко-глубоко вдохнула и выдохнула. Надо умыться, найти свои вещи и быстро отсюда уйти.

Вынув из кучи вещей, валявшихся на полу в гостиной, свои брюки и водолазку, я увидела колготки и белье, почему-то аккуратно сложенные прямо на столике, за которым мы вчера сидели, и я пропустила момент, когда… Да ладно! Что уж теперь! Наверно, мое сознание очень хотело отключиться, поэтому я так легко и опьянела. Иногда на этом свете устаешь до невозможности. До невозможности существовать дальше.

Я быстро натянула свою одежду и подошла к окну. Почему я одна? Почему? Мне всегда казалось – вот наступит момент, и придет он. Обязательно придет. Я даже как-то смутно представляла себе его. Он будет совсем не похож на вертлявого Хисейкина. Может, будет чем-то похож на моего молчаливого папу, только выше ростом и крупнее. Я так хорошо себе его представляла, так явно, что он просто не мог не материализоваться. Я ждала и ждала. А он так и не приходил. Ни высокий, ни крупный, ни средний – никакой. Сережа с лохматым Кузей на поводке не в счет, они мне самой в спутники жизни не подошли.

Я ни разу не пожалела, что не смогла удержать Хисейкина. Даже в самые отчаянные минуты одиночества я не могла вообразить, что вот приходит Хисейкин и, обнимая меня, говорит: «А давай-ка, Саша, начнем все с начала…» Я ждала кого-то совсем другого, а он, наверно, меня просто не нашел. Ходит где-то по свету и думает: «Да где же эта Саша, маленькая, беленькая, тоненькая, как веточка, которая ждет не дождется меня? Где она?»

Может, мне растолстеть и стать маленькой и круглой, как булочка? Вдруг тот, кого я жду, просто не любит женщин, похожих на постаревших девочек? Я вздохнула, завязала потуже шарф и вышла на улицу.

Я шла по неширокой дороге, ведущей от дачного поселка. Откуда-то издалека слышался ровный гул машин, можно надеяться, что там Волоколамское шоссе. Я помнила, что вчера мы свернули с трассы и очень скоро подъехали к дому Олега.

Теребя кисти белого шарфа, я думала: а почему, собственно, я ношу этот шарф? Ведь я купила его для Ийки, года два назад, в детском магазине, вместе с белой, плотно обтягивающей шапочкой. Ийка носить их не стала, сказав, что ей это мало и вообще не модно. Зато мне оказалось в самый раз. Может, тот, кого я жду много лет и кто никак не материализуется из моих мечтаний, не любит женщин в детских шапочках, туго замотанных немодными шарфами?

Успеть бы на работу! Могу себе представить выражение лица Нин Иванны, когда она увидит меня, нечесаную, невыспавшуюся… Теперь я точно вспомнила, что рано утром на прием собиралась прийти как раз та молодая мама, чья двухлетняя дочка никак не начинает говорить. А я – после бурной ночи, которой напрочь не помню, с шальными глазами – тут ничего не поделаешь, выделяющийся прогестерон делает взгляд особым – чуть влажным, более уверенным и вызывающим. «Да, вот у меня было, а у вас? Нет? И давно у вас ничего нет? А как же вы живете?» Как-то раз я слышала, как ругались в очереди у моего кабинета две женщины, не поделившие, скорей всего, первенство в очереди. Та, что по голосу была явно постарше, в конце концов нашла самый разящий аргумент: «Никто тебя не имеет, оно и видно!» (Она, правда, выбрала слово попроще.) «Вот ты такая и злая! Молодая, а злая! Пойди переспи с кем-нибудь, сразу подобреешь!» Я еще тогда подумала, как удивительно расставлены приоритеты у некоторых женщин, мне бы вот такое и в голову не пришло.

Минут через пятнадцать быстрого шага я вышла на широкую трассу. Еще минут через двадцать я поняла, что здесь вряд ли кто остановится при виде голосующей женщины. Наверно, в пригороде не принято ловить машину – мало ли кто выйдет из придорожных кустов вслед за одинокой женщиной в трогательной белой шапочке… И я потихоньку пошла по направлению к Москве. Где Москва, было ясно – большинство машин мчалось именно в ту сторону. К вечеру и я доберусь, если сил хватит. Может, здесь ходят какие-то автобусы? Или все ездят в город на электричке? Помимо меня по трассе пешком никто не шел и даже не ехал не велосипеде, спросить было некого.

Да, такими темпами на работу я точно опоздаю… Но как приятно осознавать свою нужность – я ведь точно знаю, что за прогул меня не выгонят. Даже если бы я прогуляла и завтрашний день, наслаждаясь природой, видом пламени в камине и активно выделяя прогестерон на даче у друга юности. У нас не хватает как минимум семи врачей в штате, так что выгнать могут лишь за профнепригодность. И то если ее признают в суде…

Около меня резко затормозил длинный грузовик. Часто такие едут парами, а то и тройками, упорно держась друг за друга из соображений безопасности – вдруг остановят шальные дорожные разбойники, отберут все диваны или оковалки перемороженных кур… Этот ехал один.

– Далеко тебе? – немолодой водитель высунулся из двери.

– До Москвы… – вздохнула я.

– Ну, садись. Разговаривать будешь со мной, чтобы я не уснул. А то я радио включаю и начинаю засыпать… Два часа сегодня спал, не успеваю ко времени. А ты что одна-то спозаранку топаешь? Автобус пропустила?

– Да вроде того… И автобус, и вообще все в жизни пропустила, – ответила я.

– А-а…

Я обрадовалась, что шофер больше ничего не сказал, и стала смотреть в окно. И почему-то мне, уже не в первый раз за последнее время, пришел в голову один вопрос: а вот тот или те, кто нас создавали, что они думали о нашем конце? Начало жизни продумано великолепно, система продолжения рода – вне всяких похвал: четко, логично, остроумно… А вот дальше – как? Как, проще говоря, нам помирать, если следовать идее Всевышнего? Или… Или об этом он не подумал? Не хотелось бы верить, что то, как умирают люди – от болезней, не просто околевают от старости, как большинство диких животных, а умирают долго, мучаясь, – это часть Великого замысла…