— Да, если от него будет зависеть возвращение, то он, несомненно, вернется, — заметил монах. — Но ведь может возникнуть какой-нибудь несчастный случай... Пути в горах так опасны. Ливни, которые прошли в последнее время, сделали многие дороги совершенно непроходимыми. Отец Бенедикт очень неосторожен, он ходит один по горам с разными требами, и с ним легко может случиться несчастье.

Прелат посмотрел на своего помощника долгим, пристальным взглядом, затем повернулся к нему спиной и отошел к окну. Скрестив руки на груди, он смотрел на расстилавшуюся перед ним картину осенней природы.

Монах последовал за настоятелем.

— Я говорю, конечно, лишь о несчастном случае, — вкрадчивым шепотом продолжал он, — но нельзя не сознаться, что такой случай был бы для нас как нельзя более кстати, он вывел бы нас из крайне тяжелого положения. Отец Бенедикт ни за что не раскается; отнестись к нему снисходительно — значит открыть двери для кощунства и поощрить его последователей, если же вы решите строго наказать его, то нам предстоит нешуточная борьба с графом Ранеком. Я положительно не вижу никакого выхода.

Прелат упорно молчал.

— Несчастный случай развязал бы нам руки, — продолжал приор, еще ближе подходя к настоятелю. — Он освободил бы наш монастырь от позора и избавил от конфликта со светской властью. Граф Ранек тоже не мог бы ничего иметь против нас, ибо кто же виноват, если случилось несчастье?

Монах говорил очень тихо, но с ударением на каждом слове. Настоятель стоял неподвижно, лицо его оставалось непроницаемо спокойным.

— Когда должен вернуться отец Бенедикт? — спросил он наконец.

— Думаю, что послезавтра.

Наступила длинная тяжелая пауза. Настоятель медленно повернулся, холодным взглядом посмотрел на приора и равнодушно произнес:

— Да, вы правы: несчастный случай был бы лучшим решением вопроса. Однако не в нашей власти приказать, чтобы он произошел.

— Ваше высокопреподобие... — начал приор, но остановился и пристально посмотрел на своего начальника, точно хотел проникнуть в самые сокровенные его мысли.

Прелат невольно взглянул на письменный стол, где лежала революционная проповедь отца Бенедикта, и со значением произнес:

— Отец приор, я ничего не приказываю и не разрешаю, помните это, но если что-нибудь делается для блага церкви, то я оправдываю и отпускаю всякий грех.

Приор молча поклонился, теперь он знал, что нужно делать. Поговорив еще несколько минут о текущих делах, он простился с настоятелем.

Последний стоял у письменного стола, положив руку на проповедь отца Бенедикта. Когда дверь за приором закрылась, он посмотрел ему вслед с глубоким презрением и прошептал:

— Ничтожный человек!.. Ты хотел сделать меня орудием твоей ненависти к отцу Бенедикту! Бери же все сам на свою голову! Во всяком случае, я охотнее пожертвовал бы десятью подобными приорами вместо одного Бенедикта. К сожалению, другого выхода нет...

В это же время приор стоял у окна коридора, соединявшего квартиру настоятеля с другими помещениями монастыря, смотрел на закрытые туманом горы и внутренне торжествовал:

«А, ты позволил себе угрожать мне, — со злорадной улыбкой думал он, — теперь ты попомнишь это! С моей стороны было бы большой глупостью допустить, чтобы Бенедикт вернулся: он мог бы выдать меня! Теперь же я в полной безопасности. Что бы ни случилось, настоятель всегда будет на моей стороне; при самом худшем исходе он вынужден защищать меня, так как в моем лице защищает доброе имя всего монастыря. Да, отец Бенедикт, вы захотели быть апостолом, а будете мучеником!»

Осень в горах представляет совсем другую картину, чем на равнине, где она не встречает препятствий на своем пути. Усталая земля покорно готовится заснуть под белоснежным саваном. Серое свинцовое небо густым туманом обволакивает все кругом, скрывая очертания отдельных предметов. Монотонно падают холодные капли дождя на обнаженный, печальный лес. Вся природа умирает медленной, тихой смертью.

Не то в горах. Здесь идет упорная, дикая борьба. Сильнейший ветер, не знакомый жителям равнин, с воем налетает на высокие, могучие скалы и со стоном умолкает, сознавая свое бессилие перед ними. Столетние сосны, не теряющие зеленого убора, ни за что не хотят склониться перед осенней непогодой. Быстрые горные реки, даже зимой с презрением сбрасывающие с себя ледяные оковы, с шумом мчатся вниз, такие же светлые и прозрачные, как летом.

Село Р., в котором находился приход пастора Клеменса, располагалось на самой высокой точке горы. В течение шести месяцев в году сообщение между этим селом и местами, лежащими ниже, почти совершенно прекращалось. Осенняя непогода, зимние бури и весенний разлив рек делали приход пастора Клеменса недоступным. Чахлые сосны окружали село (большой лес был значительно ниже), посередине которого стояла старая, убогая церковь. И церковь, и дома местных жителей, совершенно затерянные среди высоких гор со снежными вершинами, казались в сравнении с ними еще более жалкими и ничтожными. Сносной проезжей дороги в Р. тоже не было, и даже в хорошую погоду в село трудно было добраться иначе чем пешком.

Из дома священника, внешний вид которого убеждал в том, что прихожане отца Клеменса не отличаются богатством и щедростью, вышли два человека в духовном одеянии. Они медленно подвигались вдоль села, по временам останавливаясь, когда встречные подходили под их благословение. Вскоре последние дома селения остались позади, и они вышли на открытое место, где горный ветер свирепствовал с удвоенной силой.

— Вы бы вернулись, ваше преподобие, — сказал младший священник, плотнее застегивая свое пальто. — Воздух слишком сырой и холодный. Вероятно, опять будет буря.

— Я, во всяком случае, провожу вас до креста, милый Бенедикт, — ответил старший. — С тех пор как вы здесь, я и так слишком избаловался. Недалекая прогулка будет мне даже полезна.

Отец Бенедикт не стал возражать, и несколько минут длилось полное молчание.

— Ах, если бы вам не нужно было ходить ежедневно в часовню! — снова заговорил пастор Клеменс. — Я никак не могу отделаться от какой-то тревоги, когда вы идете туда.

— Почему? — равнодушно спросил отец Бенедикт. — Это совсем недалеко.

— Но дорога опасна. Ведь вы постоянно проходите через ущелье, самое скверное место в горах. Летом еще куда ни шло, а теперь, из-за этих постоянных дождей, почва совсем размыта, ноги скользят. Нет даже уверенности, что мостик, перекинутый через ущелье, уцелел после последней бури.

— Крестьяне всегда проходят по этой тропинке, — возразил отец Бенедикт, — так гораздо ближе.

— Да, но наши крестьяне — другое дело, они родились и выросли здесь. Они крепко держатся на ногах и привыкли преодолевать всякие препятствия. А за вас я всегда тревожусь и только тогда успокаиваюсь, когда вы благополучно возвращаетесь домой.

— Напрасно, отец Клеменс, я тоже твердо стою на ногах и не страдаю головокружением. Нельзя не ходить каждый день в часовню, раз у людей есть привычка молиться там. Я должен удовлетворить их потребность в молитве.

— Но это никоим образом не входит в круг ваших обязанностей, — живо возразил старик. — Я сам, даже когда был молод и здоров, служил обедню в часовне лишь в дни больших праздников, когда собирается много богомольцев.

— Служба в часовне — большое облегчение для верующих, — заметил отец Бенедикт, — особенно для крестьян, разбросанных по отдаленным деревням. Им гораздо удобнее собираться внизу, в часовне, чем подниматься вверх к нам, в нашу церковь. Таким образом они экономят время и силы, необходимые им для работы. У меня же, с тех пор как мне запрещено произносить проповеди, времени более чем достаточно. Впрочем, завтра я в последний раз пойду в часовню.

— Как в последний? — испуганно спросил пастор.

— Вы ведь знаете, что я должен вернуться в монастырь.

— Надеюсь, только на несколько дней?

— Ну, вряд ли меня снова отпустят сюда, — ответил отец Бенедикт, мрачно покачав головой, — я слишком хорошо знаю настоятеля. Та небольшая свобода, которой я пользовался здесь, показалась в монастыре чересчур широкой; настоятель находит, что я злоупотребил ею.