В оригинале никакой «падучей звезды», правда, нет, а выбитых глаз два, а не один. Упоминаются еще два флота (classes), которым предстоит стать одним. Исследователи, считающие это опечаткой, предлагают немало разных значений, но суть неизменна — речь идет о поединке двух львов, молодого и старого, первый из которых лишит второго глаза и тем погубит. Слова о «золотой клетке» принято объяснять тем, что на турнире король был в золоченом шлеме, хотя об этой яркой детали никто не сообщает. Однако в целом совпадение поразительно — и еще больше поражает, что ни один современник не обратил на него внимания, и впервые катрен был связан с гибелью короля только в XVII веке. Даже сам Нострадамус, любивший хвастаться точностью своих предсказаний, ничего об этом не пишет: он относил к роковому событию совсем другой катрен — III-55. Там говорится об одноглазом короле и каком-то «великом из Блуа», который убьет своего друга, что вызовет смятение при дворе. Монтгомери и правда получил за службу земли в Блуа, но вряд ли его можно назвать великим, да и другом Генриха он, конечно, не был, хоть и пользовался его расположением. После невольно совершенного им убийства он бежал в Англию, по возвращении сражался в армии гугенотов, был взят в плен и казнен по приказу Екатерины Медичи.

В связи с этим забавно звучит версия современных конспирологов, согласно которой смерть Генриха была подстроена королевой, чьим доверенным лицом и чуть ли не любовником был молодой шотландец. Нострадамус тоже участвовал в этом заговоре — его делом было объяснить случившееся волей рока, отвлекая внимание от истинных виновников. Интересно знать, как долго Монтгомери тренировался, чтобы отколовшаяся от копья щепка попала точно в прорезь шлема его соперника, и как астролог за год до турнира угадал, что на короле в этот день будет золоченый шлем (если, конечно, он и правда был). Впрочем, не исключено, что капитан направил копье в лицо Генриха не случайно — Дюма-отец в романе «Две Дианы» предположил, что он мстил за некие обиды. Но к Нострадамусу, который в то время мирно работал у себя в Салоне, все это не имеет никакого отношения.

Однако завертевшееся колесо событий затронуло и его. Филипп Испанский, которого на свадьбе в Париже представлял «заместитель», печально известный герцог Альба, в августе отбыл на родину из Нидерландов, где тоже волновались протестанты. Английский посол сообщал, что король опасался кораблекрушения, поскольку Нострадамус назвал этот месяц опасным для мореплавания. Другой новобрачный правитель, Эммануил Филиберт Савойский, в том же месяце отправился вместе с женой в Реймс на коронацию Франциска II, которая состоялась 18 сентября. На обратном пути он узнал, что в его герцогстве разразилась эпидемия чумы, и заехал в Салон, чтобы встретиться со знаменитым провидцем. Однако Нострадамус отправился по делам в Нарбонн, остановившись по пути в Безье, где тоже бушевала чума. Сразиться с ней по старой памяти он не решился, но занялся лечением местного епископа, страдавшего от целого букета болезней. Пророк не смог предложить больному ничего лучшего, чем средневековое прижигание ног; епископ не выздоровел, но и не умер.

Вернувшись в Салон, Нострадамус узнал о скором приезде туда принцессы Маргариты Валуа, которая без спешки ехала следом за мужем и тоже хотела увидеть астролога, с которым познакомилась еще в Париже. Городские власти попросили его составить приветственный адрес на латыни; по прибытии принцесса долго беседовала с ним, и год спустя он посвятил ей очередной альманах. Не все были этому рады: сопровождавший Маргариту канцлер Мишель де Лопиталь в своей латинской поэме о путешествии обозвал Нострадамуса лжецом и безумцем, который пытается предвидеть будущее, хотя это — привилегия одного лишь Бога.

Осенью с именем Нострадамуса был связан еще один скандал: советник парижского парламента Анн дю Бур, арестованный по приказу покойного короля, был помещен в железную клетку, где держали только самых опасных преступников. Разнеслись слухи, что гугеноты подготовили заговор для освобождения своего соратника и что об этом якобы писал Нострадамус в альманахе на 1559 год. Там и в самом деле имелась фраза «добрый Бур окажется далеко», хотя, возможно, это означало нечто совсем другое. Вскоре дю Бур был казнен на Гревской площади, что еще больше разъярило его единоверцев и еще ближе придвинуло Францию к смуте, которую Нострадамус без устали предсказывал уже несколько лет.

Весной 1560 года мирная жизнь Салона, да и всего Прованса, была нарушена столкновениями на религиозной почве. Обстановка в стране обострялась; как католики, так и протестанты вели себя все более агрессивно, а правительство юного короля Франциска II и регентши Екатерины Медичи не стремилось, да и не могло прекратить назревающий конфликт между ними. При дворе росло влияние католической партии, которую деятельно поддерживали Екатерина и Мария де Гиз — мать новой королевы, шотландки Марии Стюарт. Братья Марии, герцог Франсуа де Гиз и его брат-кардинал Шарль, играли все более заметную роль в придворных интригах. Не желая терпеть усиления католиков, гугеноты решили захватить короля и силой заставить его встать на их сторону. В марте 1560 года они собрались напасть на королевскую резиденцию в Блуа, но заговор был раскрыт, и монарха увезли в замок Амбуаз. Наспех собранный отряд гугенотов пошел на штурм, однако был разбит. Его командира, сеньора де Реноди, четвертовали; жестоким казням подверглись и другие заговорщики. Принца Конде, обвиненного в поддержке мятежа, бросили в тюрьму.

По всей стране прокатились преследования протестантов, которыми занимались не столько власти, сколько вооруженные католические фанатики. При этом к «Лютерам» могли причислить всех подозрительных, к которым относился и Нострадамус — крещеный еврей, интеллектуал, занимающийся подозрительными оккультными науками. Как уже говорилось, он не был гугенотом, но не раз высказывал симпатию к ним и критиковал церковные суеверия, едва не попав из-за этого под суд инквизиции. Многие его хорошие знакомые из числа местной элиты были гугенотами — к ним относились инженер Адам де Крапон, первый консул Паламед Марк, родственники его жены Анны Понсар. По своей привычке Нострадамус проявлял предельную осторожность в речах и сочинениях, но это не спасало его от подозрений. Например, в одном из альманахов он осудил протестантов, чья религия «больше напоминает иудаизм, чем христианство». Но в устах пророка, которого часто подозревали в симпатиях к вере предков, это звучало скорее похвалой, чем осуждением.

После событий в Амбуазе обстановка в провансальских городах стала обостряться, любое событие могло вызвать взрыв. В Салоне таким поводом стали протестантские гимны, которые дети местных гугенотов распевали в школе. Местная католическая партия, которую возглавлял небогатый помещик Луи Виллермен-Курнье, стала распространять слухи, что протестанты готовят заговор. Это подняло крестьян окрестных деревень, которые 1 мая 1560 года огромной толпой явились в город с дубинами и вилами, чтобы расправиться с крамолой. Их называли cabans (у Пензенского — «бушлаты») из-за грубых курток серого цвета. Скандируя «Смерть лютерам!», они направились к домам подлинных и мнимых протестантов, которые им заранее указали подстрекатели, схватили их и потащили в темницу замка Эмпери. Многие были избиты, а друга Нострадамуса, нотариуса Этьена д’Озье, запинали ногами до смерти.

После этого «кабаны» еще не раз врывались в Салон в поисках протестантов. Их вдохновитель Виллермен-Курнье пытался захватить власть в городе, вырвав ее из рук гугенотов — Паламеда Марка и его родственника Антуана Марка. 2 июля те пошли на ответные меры: вождь католиков был ранен пулей из аркебузы и вскоре умер. О дальнейшем рассказывает Сезар де Нотрдам: «Тотчас же слух начал шириться, бежать и облетать город, переходя из ушей в уши и из уст в уста. Взволнованно сообщали, что убили и первого консула и что лютеране вознамерились захватить город. В этом столкновении „бушлаты“ выступили с большими напором и наглостью, чем ранее. Они пошли, как дикие звери, с воем, роняя пену, как кабаны, с оружием, с вероломными криками и кровавыми угрозами стереть с лида земли лютеранские дома и взять на шпагу всех подозреваемых… Они били в колокола всех церквей и в набаты всех колоколен, как если бы город охватил пожар или враги уже подкопались под городские стены»[13].