Сахно выходит со двора:

— Ну! Шире шаг!

Примолкнув, мы быстро идем по дороге в поле. Сзади в воротцах остается старик. Он молча смотрит нам вслед.

В милиции нас, видно, не ждут. Пока мы по одному проходим через узкую дверь, за столом в комнате доигрывается партия в шахматы. Играют младший лейтенант в серебряных погонах, который сидит за столом, и милиционер, стоящий сбоку. При нас они поочередно делают несколько торопливых ходов. Но до мата, пожалуй, далеко, и милиционер осторожно убирает со стола доску. Младший лейтенант встает и, хмуря светлые бровки, окидывает нас взглядом, в котором начальническая строгость борется с обычным юношеским любопытством.

— К стенке! К стенке! Не толпитесь у двери.

— Не убежим! — говорит парень в черном.

Выдерживая определенную дистанцию во взаимоотношениях, офицер сухо бросает:

— Охотно верю.

Он совсем еще молод, видно, недавний выпускник милицейского училища, но деланой строгости на его лице предостаточно. Старшина, приведший нас, становится у двери. Мы все выстраиваемся в ряд, в трех шагах от единственного тут стола, и младший лейтенант опускается на стул.

— Ну, в чем дело? Кто объяснит?

Горбатюк подходит к столу:

— Они оскорбили меня. Кроме того, планки…

— Вас мы уже слышали, — довольно решительно перебивает его офицер и кивает на меня: — Говорите вы!

— Что говорить? Планок у него не было. Я их не видел.

Младший лейтенант бросает беглые взгляды на остальных и останавливается глазами на Игоре:

— А вы что скажете?

— Я присоединяюсь к товарищу. К сожалению, не знаю фамилии.

— Так. Значит, не признаетесь. Тогда будем писать.

Он разворачивает на столе канцелярскую книгу. Из кармана кителя достает авторучку.

— Та-ак! Пишем. По порядку. Вас первым. Фамилия, имя, отчество.

— Василевич, Леонид Иванович.

— Год рождения?

— Тысяча девятьсот двадцать четвертый.

Ручка его почему-то не хочет писать, царапает бумагу, и младший лейтенант стряхивает ее в сторону. На красной скатерти, заляпанной чернилами, появляется новая клякса.

— Ч-черт! Дальше?

— Ковалев Игорь Петрович. Тысяча девятьсот тридцать четвертый.

— Так. Дальше.

— Теслюк Виктор Семенович, тридцать восьмого.

Ручка офицера снова царапает, и он, повернувшись, резко стряхивает ее в этот раз над полом.

— Теслюк. Дальше?

— Фогель, Эрна Дмитриевна. Тысяча девятьсот сорок второго.

Младший лейтенант поднимает голову:

— А вы что — свидетель?

— Она ни при чем, — объявляет Горбатюк и с мрачным выражением закладывает руки за спину.

— Нет. Я при чем. Пишите и меня.

Офицер с недоверием спрашивает Горбатюка:

— Она, значит, не оскорбляла вас?

— Нет. Она нет.

Младший лейтенант колеблется, и Эрна с внезапной решимостью на лице подскакивает к столу:

— Пишите, пишите! Я еще оскорблю.

Младший лейтенант удивленно снизу вверх смотрит на нее. В черных глазах девушки протест и решимость. Офицер, не отрывая от нее взгляда, вяло стряхивает ручку.

— Фогель?

— Фогель, Эрна Дмитриевна. Тысяча девятьсот сорок второго года рождения. Так? Записали? А теперь я скажу.

Крутнувшись от стола на тоненьких каблучках, она оказывается лицом к лицу с Горбатюком:

— Вы подлец! Слышали? Подлец!

Игорь, шагнув к девушке, хватает ее за руку:

— Эрна!

— Эрна! Брось ты! — с другой стороны подскакивает к ней Теслюк.

Игорь ставит ее рядом с собой. Живое, мягко очерченное лицо девушки горит возмущением.

— А я не боюсь. Ваше счастье, что их у вас не было. Я бы их сама сорвала. Вы их недостойны. Вы провокатор!

— Вы слышите? Вы слышите, товарищ младший лейтенант? Я прошу записать! — густым басом требует Горбатюк.

Младший лейтенант вскакивает из-за стола и становится перед девушкой:

— Замолчите!

Эрна умолкает, все еще дрожа от возбуждения.

Горбатюк тычет в ее сторону пальцем и кричит офицеру:

— Вы видели? Она пьяна! Они все пьяные! Прошу записать!

— А ну, ведите себя пристойно. Тут не ресторан, — строго приказывает младший лейтенант.

Эрна постепенно успокаивается. Обхватив ее за плечо, Игорь приближает девушку к себе. Я изо всех сил стараюсь сдержаться, чтобы выглядеть спокойным. Хотя чувствую: выдержки моей хватит ненадолго.

Хмуря редкие брови, младший лейтенант заходит за стол. У порога стоит милиционер. Затаив в себе гнев и неловкость, стоим мы. Один только Горбатюк в мрачном оживлении порывается к столу:

— Вот видите! Вот видите! Ведь это — прямые выпады! Да! Да! Правительственные награды есть акт Советского правительства. А она что сказала? Попрошу все записать. Я эти награды заслужил в боях!

— Безусловно, — нарушает напряженное молчание офицер. — Никто не дал права оскорблять то, что заслужено на фронтах Великой Отечественной войны.

Со сдержанной строгостью, которая вовсе не идет к его молодому лицу, он садится. Еще раз бросив осуждающий взгляд на Эрну, сильно встряхивает ручку.

— Ну, не все, что блестит на груди, в бою заслужено, — говорит в тишине Теслюк. Этот парень все время держится как-то удивительно ровно и спокойно. На его полных симпатичных губах, кажется, постоянно блуждает добродушная улыбка. Будто все, что тут происходит, его ничуть не касается.

Младший лейтенант замирает с занесенной над бумагой ручкой:

— Вы не мудрите мне тут.

— А я не мудрю, — во все свое кругловатое лицо улыбается парень. — У меня дядя — отцов брат — подполковник в отставке. Всю войну просидел в Архангельске в военном училище. Фронта и не нюхал, а уволился — четыре ордена.

Младший лейтенант недоверчиво хмыкает:

— Расскажите это кому-нибудь другому.

— Вполне вероятно, — говорю я. — Может и так быть.

— Бувае, — поддерживает меня старшина. Он прислоняется к стене и достает портсигар.

— Факт! — говорит Теслюк. — За выслугу лет и безупречную службу.

Младший лейтенант кладет на стол ручку и поворачивается к старшине:

— Прохоренко, у тебя «Шипка»? Дай-ка одну.

Он разминает конец сигареты и, будто раздумывая о чем-то, продолжает осматривать нас. Мы все уставились в него. Теперь он — наш бог, властелин нашей судьбы. И мы уже чувствуем в его недавней настроенности против нас маленькую щербинку.

Старшина Прохоренко тем временем закуривает сигарету и сдвигает на ухо фуражку. Его грубое немолодое лицо расплывается в добродушной ухмылке.

— В тылу их билын давалы, ниж на фронти, — рассудительно говорит он. — Я пришов з армии у сорок девятому роцы и имев тры мидали. А суседка Гануся на буряках запрацювала тры ордены Ленина. За тры роки — три ордены. Билын, ниж наш командир полка. Бурячки родили, от начальство и не обижало. И ей вишалы, и соби. А ей не ордэны трэба було давать, а стреху видрамантуваты. А то стреху я рамантував. Тры рокы текла.

Горбатюк круто поворачивается к старшине:

— Это не ваше дело.

— Почему ж не наше? Наше.

— Если не наше, то чье? — говорю я с вызовом. — Это что, справедливо, по-вашему, когда у звеньевой орденов полна грудь, а крыша дырявая?

Горбатюк, гляжу, вызов принимает. Глаза его загораются недобрым огнем:

— Да, справедливо! Если правительство и ЦК считают, что у звеньевой должны быть ордена, то справедливо.

— Вы за высокие слова не прячьтесь! — говорит Игорь.

Я наседаю дальше:

— А когда сажали в тридцать седьмом, вы тоже считали это справедливым?

— А это не нашего ума дело! — трясет головой Горбатюк и сам начинает дрожать. — То была государственная политика. Что в ней не так — партия поправила.

За столом снова вскакивает младший лейтенант:

— Прекратить эти разговоры! Прекратить сейчас же!

Он раскраснелся и волнуется. Я также волнуюсь. И все же жалко, что нам не дают тут скрестить шпаги как следует. Я бы вывел его на чистую воду.

— Товарищ младший лейтенант! Я попрошу это записать в протокол! — тычет пальцем в бумаги Горбатюк. Красное, вспотевшее его лицо пышет возмущением.