Когда Одиссей, наконец, вернулся на Итаку, чтобы затребовать себе невесту, которую прежде выиграл хитростью, то, разумеется, не пробыл там долго. Был ли он варгом или нет — но пятки у него чесались. Пелорус встретился с ним еще несколько раз, но так и не узнал, когда и где он умер, так что не мог прокомментировать весьма расхожие мнения историков на сей счет.

На правах первого туриста Одиссей был великим мастером в искусстве слагать байки путешественника. Каковы бы ни были семена истины в мифе о циклопе Полифеме, притче о Лаэстригонийских гигантах или мифе о Сцилле и Харибде, они давно потерялись за время бесконечных пересказов и приукрашиваний. Однако, вполне может быть правдой то, что боги затеяли тяжбу, решая судьбу великого путешественника. И вряд ли стоит сомневаться, что Каллипсо действительно предложила ему бессмертие, если он сдастся на ее милость, что Афина старалась защитить его, а Посейдон желал ему только плохого конца.

— Если бы только я мог понять, почему боги так во мне заинтересованы, — признавался старик-Одиссей Пелорусу, когда им случилось встретиться в Египте, — что за жизнь я мог бы вести! Если бы я мог точно узнать, чего они хотят от меня, я бы заключил прибыльную сделку с наиболее влиятельными из них и действительно взял бы ход вещей под контроль. Знай бы я тогда то, что знаю сейчас, я бы никогда бы не поставил на Елену, а вместо этого постарался бы заполучить Пенелопу. Я всегда был слишком здравомыслящим , вот в чем дело.

— Но ты же отверг предложение Каллипсо, — возразил Пелорус. — А почему? Конечно, не потому, что Тирезий предрек тебе смерть?

— Бессмертие не такая уж хорошая вещь, — пояснил Одиссей. — Что толку жить вечно, придется провести всю жизнь в пещере, в компании того, кто тебе не по душе. Она пообещала мне чудесные сны, разумеется… но у меня есть подозрение, что, будь я человеком, кому охота видеть все эти сны, Каллипсо не выбрала бы меня. Она оказалась неплохой — позволила мне уйти, даже помогла отыскать дорогу. Почему боги таковы, Пелорус? Почему они вежливы с нами, почему заключают сделки и просят нас об услугах, хотя могут попросту задуть тебя, как свечу, или сделать из тебя то, что им нужно. Если бы я мог разглядеть в этом какой-нибудь смысл… хотя, сейчас уже слишком поздно. Как думаешь, Каллипсо посмотрит на меня сейчас, когда я стар, если вернусь на Огигию?

— Если бы боги не нуждались в людях, то зачем они вообще их создали? — сказал ему Пелорус. — Что же касается причины, зачем им нужны люди… большинство из них в такой темноте, как и вы, и даже те, кто вершит дела, не всегда знает, что делает. Но ты можешь быть абсолютно уверен в одном: если кто-то из них и знает или узнает, в чем дело, то нам они не скажут — и именно по той причине, которую ты упомянул. Они не хотят, чтобы мы могли предъявлять собственные условия, когда они станут заключать с нами сделку. Они хотят быть способными соблазнять, дурачить и шантажировать нас — чтобы мы делали все, что им от нас потребуется, и не знали, чего просить взамен.

— А ты не думаешь, что, рано или поздно, настанет день, когда мы выполним свою миссию? — задумчиво проговорил Одиссей, рассматривая пустую чашу из-под вина. — Решат ли они однажды, что получили желаемое, и теперь наш мир можно попросту стереть — или отложить в сторону до лучших времен, когда он снова им понадобится?

— О, да. В этом нет никаких сомнений — именно так все и будет.

— И, может быть, тогда они соизволят сообщить нам, для чего мы были им нужны?

— Весьма возможно. Но я в этом сомневаюсь. Куда предпочтительней нам самим это выяснить. И чем скорее, тем лучше. Это нелегко, но мы должны попытаться.

— Хорошо, — хмуро проронил Одиссей. — Я всегда считал себя самым умным человеком в мире — а я-то уж посмотрел мир — но даже у меня не было ни малейшей догадки. Если я не могу выяснить этого, кто может?

— Одно из преимуществ быть человеком и смертным состоит в том, что каждое новое поколение получает возможность учиться у предыдущих, не будучи пойманным в ловушку привычек и догм. Записи твоих открытий могут перепутаться, кусочки — утратиться, но в главном они останутся в памяти — и, конечно, к ним будут обращаться. Они станут частью наследия, значение и ценность которого, может быть, не будут так уж очевидны потомкам, но оно все равно останется для них доступным. И вовсе не интеллект какого-то одного человека пробьет брешь в тайнах богов, но аккумулированная мудрость всей человеческой расы. С каждым новым поколением наследие будет расти, а надежда — возрождаться… и, если придет время, когда боги захотят положить конец нашему миру, ибо в нем не останется больше целесообразности для них, им это покажется не таким уж легким занятием.

— Отличная идея! — воскликнул Одиссей, воодушевленный этим рассуждением, посылая собеседнику лукавую улыбку. — Для вервольфа ты здорово соображаешь, а?

— Да, пожалуй, я поумнее, чем простая карманная собачка, — проронил Пелорус, подхватывая тему.

— Ты оказал мне большую услугу на Ээе, — вспомнил герой. — Я никогда не забывал этого. Эта Цирцея… что за женщина!

— Я сам едва вырвался от нее, — согласился Пелорус.

— А Навсикая… Иногда я думаю: как жаль, что они навевают на меня ностальгические воспоминания. Пенелопа совершенно состарилась за те десять лет, а моя память, я полагаю, добавила ей новых морщин. И все же… о ком я действительно жалею, даже спустя столько времени, это Елена. Вот это настоящий персик!

— Наши пути ни разу не пересеклись, — объяснил ему Пелорус. — Даже вервольфы могут находиться в один момент времени лишь в одном месте. Так что я пропустил целую войну. Жаль — ты не думаешь, что не помешало бы еще побывать еще на одно, чтобы сравнить их?

— Вот уж нет, — отозвался Одиссей. Троянская война была величайшим карнавалом разрушения. Чистым безумием. Я просто рад, что оказался на выигравшей стороне. Больше никогда.

— И все же, кто знает, что ждет нас в будущем? Кроме Тирезия, конечно… и богов… и сивиллы из Кум?

— Забавная штука — жизнь, — произнес Одиссей, при этом слегка рыгнув. — Секс, смерть, прихоти богов… и все же было бы здорово узнать, ради чего все это. Может быть, ты еще будешь здесь, когда это выяснится.

— Может быть, и буду, — согласился Пелорус.

Пока длится боль, Мандорла — снова волчица. Боль, которую чувствует волчица, такая же интенсивная, но ей недостает значения, которое боль имеет для человека; она не имеет связи с ангстом , который определяет самосознание, и так аккуратно встроен в память, что не оставляет психических ран. Для волка не так трудно присоединиться к компании ангелов, как человеку.

Бестелесная, если не считать некоей воображаемой формы, которую ей смогли одолжить ангелы, Мандорла не может произвести превращение в человека, но ее разум, тем не менее, восстанавливает самосознание. Самая тяжелая боль уже позади, но остался невыносимый дискомфорт, заполняющий промежуток ожидания.

Когда ожидание заканчивается, дискомфорт остается, воспринимаемый как легкое, но нестихающее физическое напряжение. Когда ей удается собраться, она осматривается по сторонам. И без труда узнает помещение, в котором находится. Здесь она уже бывала раньше — или не здесь, но в похожем месте. Разумеется, ей известно, что все, окружающее ее сейчас — простая видимость. Ее протащило сквозь границы мира в сферу ангелов, и весь дискомфорт ее нынешнего состояния объясняется страхом, который вызван чьим-то мощным разумом, который наблюдает за ней.

Еще здесь было двое. Глиняный Монстр сидел перед ней, по правую руку. Дэвид Лидиард — или кто-то в его обличье — за его столом. Изображение Лидиарда было более худощавым, с ввалившимися щеками и глубоко запавшими глазами, чем реальный человек, с которым она рассталась совсем недавно. Но не поэтому она ощущает все вокруг маскарадом: это говорит ей волчье чутье.