Гудвин замолчал. Секретарь Лосады сохранял на своем лице выражение сосредоточенного внимания, как будто ожидая продолжения.

– А теперь, – продолжил свою речь американец, пристально глядя полковнику в глаза и делая ударение на каждом слове, – вы очень меня обяжете, если будете внимательно слушать то, что я должен сейчас добавить. Я не видел никакого саквояжа или иного багажа, или денег, принадлежащих республике Анчурии. Если президент Мирафлорес скрылся с какими-либо денежными средствами, которые принадлежали казначейству этой страны, или ему самому, или кому-нибудь еще, я никогда не видел никаких следов этих средств ни в гостинице, ни в каком-либо другом месте, ни тогда, ни в любое другое время. Содержатся ли в этом заявлении ответы на все вопросы, которые вы хотели бы мне задать?

Полковник Фалькон поклонился, описав своей сигарой замысловатую кривую. Его обязанность была исполнена. Подвергать слова Гудвина сомнению полковник был не вправе, так как Гудвин был верным сторонником правительства и пользовался полным доверием нового президента. Честность Гудвина была тем капиталом, который позволил ему сколотить в Анчурии немалое состояние, точно так же, как честность Меллинджера, секретаря покойного Мирафлореса, позволила тому создать свое прибыльное «предприятие».

– Благодарю вас, сеньор Гудвин, – сказал Фалькон, – за вашу откровенность. Вашего слова для президента будет достаточно. Однако, сеньор Гудвин, я получил приказ тянуть за каждую ниточку, которая только появится в этом деле. Есть еще один вопрос, которого я пока не касался. У наших французских друзей, сеньор, есть такая поговорка – «Cherchez la femme»[79], и они прибегают к этому способу всегда, когда загадка есть, а разгадки нет. Но здесь нам и искать не нужно. Женщина, которая сопровождала покойного президента, должна, разумеется…

– Здесь я должен прервать вас, – вмешался Гудвин. – Это правда, что когда я вошел в гостиницу с целью арестовать президента Мирафлореса, я обнаружил там женщину. Но я должен просить вас не забывать, что теперь эта женщина – моя жена. Я говорю сейчас и от ее имени. Она ничего не знает ни о судьбе саквояжа, который вы ищете, ни о деньгах. Скажите Его Превосходительству, что я гарантирую ее невиновность. Думаю, мне не нужно говорить вам, полковник Фалькон, что я не хочу, чтобы вы ее допрашивали или беспокоили.

Полковник Фалькон еще раз поклонился.

– Рог supuesto[80], конечно же нет! – вскричал он. И чтобы показать, что дознание окончено, он добавил: – А теперь, сеньор Гудвин, позвольте просить вас показать мне тот прекрасный вид на море с вашей galleria[81], о котором вы рассказывали. Я очень люблю море.

Ближе к вечеру Гудвин проводил своего гостя обратно в город. На углу Калье Гранде они попрощались. Когда американец уже возвращался домой, некий Блайз-Вельзевул радостно кинулся к нему от дверей пульперии. О внешнем облике Блайза следует сказать, что сейчас (как, впрочем, и всегда) выражение его лица было не менее важным, чем у старшего королевского лакея, однако одежда его была далеко не первой свежести – по правде сказать, он выглядел, как настоящее огородное пугало.

Блайза переименовали в Вельзевула в знак признания того, как глубоко было его падение. Давным-давно, в далеком потерянном раю он пел и ликовал с ангелами земными. Но Судьба зашвырнула его в эти тропики и зажгла в груди его огонь, который если когда и угасал, то очень редко и очень ненадолго. В Коралио его называли бродягой, но на самом деле он был бескомпромиссным идеалистом, который пытался изменить к лучшему унылую жизненную реальность при помощи бренди и рома. Подобно тому, как настоящий Вельзевул мог упрямо и цепко сжимать в руках свою арфу или флейту, когда падал он, низвергнутый, с небес на землю, так и его тезка цеплялся за свои очки с золотой оправой как за единственную память о своем утраченном имуществе. Очки важно и значительно сидели у него на носу, в то время как сам он бродяжничал и выклянчивал подачки у своих друзей. Каким-то непостижимым образом ему всегда удавалось поддерживать свое красное от пьянства лицо в гладко выбритом состоянии. Жил он тем, что ловко и изящно занимал деньги у кого только мог, впрочем, его потребности были довольно скромными: поддерживать свое тело в достаточно пьяном состоянии и обеспечивать указанному телу хоть какое-то укрытие от дождя и ночной росы.

– Хэллоу, Гудвин! – весело окликнул его отверженный. – Я как раз надеялся встретить вас. Я хотел обсудить с вами одно важное дельце. Где бы мы могли поговорить? Вы, конечно, знаете, что к нам в город приехал один малый, который ищет деньги, которые потерял старик Мирафлорес.

– Да, – сказал Гудвин, – я только что говорил с ним. Пойдемте в бар Эспады. Я могу уделить вам десять минут.

Они вошли в пульперию и заняли небольшой столик в дальнем углу, удобно устроившись на мягких кожаных табуретах.

– Хотите чего-нибудь выпить? – спросил Гудвин.

– И чем быстрее, тем лучше, – сказал Блайз. – С самого утра меня мучит жажда. Эй, muchacho[82], el aguardiente рогасá[83].

– О каком деле вы хотели со мной поговорить? – спросил Гудвин, когда официант поставил перед ними выпивку и удалился.

– Да будь оно проклято, это дело, – растягивал слова Блайз, – босс, зачем вы портите такой счастливый момент разговорами о каких-то делах? Я хотел с вами поговорить – это верно, но сейчас есть кое-что поважнее. – Одним огромным глотком он выпил свой бренди и стал с тоской смотреть в пустой стакан.

– Еще по одной? – предложил Гудвин.

– Скажу вам как джентльмен джентльмену, – произнес падший ангел, – мне не очень нравится, как вы в своей речи используете числительное «один». Это не слишком-то деликатно. Но конкретная идея, которую олицетворяет это слово, вовсе не является для меня чем-то неприятным.

Стаканы были наполнены снова. Блайз блаженно потягивал бренди и уже начал понемногу входить в свое обычное состояние восторженного идеалиста.

– Через пару минут мне уже нужно будет идти, – прозрачно намекнул Гудвин. – Вы хотели поговорить о каком-то деле?

Блайз ответил не сразу.

– А ведь старик Лосада постарается, – заметил он после продолжительной паузы, – у того, кто умыкнул этот портфель с кучей казенных денег, земля будет гореть под ногами. Как вы думаете?

– Это точно, – согласился Гудвин, спокойно и неторопливо вставая. – Ну, я уже пойду домой, старина. Меня ждет миссис Гудвин. Вы же не собирались сказать мне что-то особенно важное? Или собирались?

– Да нет, это все, – сказал Блайз. – Ну, разве что, если вам не трудно, закажите мне еще один бренди, когда будете проходить мимо бара. Старик Эспада закрыл мою кредитную линию. И вы же, как добрый самаритянин, заплатите за все, хорошо?

– Хорошо, – сказал Гудвин. – Buenas noches[84]. Блайз-Вельзевул еще долго сидел, глядя на опустевшие стаканы и протирая стекла своих очков носовым платком сомнительной чистоты.

– Я думал, что смогу сделать это… но я не смог, – пробормотал он себе под нос через некоторое время. – Джентльмен не может шантажировать человека, с которым он пьет.

Слезами горю не поможешь, и новое анчурийское правительство не стало плакать над сбежавшим от них молоком. Ибо многочисленны их молочные источники, а стрелки часов всегда показывают здесь одно и то же время – время доить. Даже те густые сливки, которые снял с государственного казначейства старик Мирафлорес, очарованный роковой женщиной, не смогли заставить пришедших к власти молодых патриотов понапрасну тратить время на бесполезные сожаления – ведь грусть не приносит прибыли. С философским спокойствием правительство приступало к покрытию дефицита, увеличивая таможенные пошлины на все ввозимые товары и «намекая» богатым гражданам, что посильные вклады с их стороны будут очень патриотичными и уместными. Новым президентом страны стал Досада, и все ждали, что его мудрое правление принесет наконец Анчурии счастье и процветание. Оставшиеся не у дел чиновники и отправленные в отставку генералы организовали новую «либеральную» партию и стали, в свою очередь, строить амбициозные планы возвращения к власти. Так начался новый раунд в старинной игре под названием «анчурийский политический маятник», которая обычно развивается спокойно и предсказуемо, как традиционная китайская комедия. Но иногда из зрительного зала раздастся и веселый смех – это госпожа Ирония выглянет на минутку из-за кулис, чтобы разбавить напыщенные речи актеров какой-нибудь шалостью.