Это был скорый Москва – Иркутск! Он мчится со скоростью сорока километров в час – от Урала к городу! (Я потом узнал, что наш самолет летел со скоростью ста десяти километров в час.)

Смотрю, – а мы уже висим не над городом, – над круглыми и продолговатыми лужами.

Это знакомые озера: не раз я ездил на них из Челябинска – охотиться на уток. Какими же крохотными они кажутся отсюда! И самое удивительное: блестящая вода в них как будто навеки застыла – бороздками, как грязь. Это волны. Но их движения не видно. А ведь сегодня сильный ветер, и если б я плыл по озеру в лодке, меня бы качали, толкали и гнали эти самые волны.

«Как странно, как странно! – думалось мне. – Только скорость, только страшная скорость «конструкции» держит нас в воздухе. Стань на мгновенье самолет – и мы скользнули бы вниз, нас разом притянула бы Земля. И вот я мчусь по воздуху, а быстроты этой, скорости передвижения в пространстве, совсем, совсем не чувствую…»

И я стал вслушиваться в стук мотора: ведь от него, от этой машины в сотню лошадиных сил, зависит сейчас наша жизнь. Откажет мотор, тогда…

И в тот же миг послышались перебои, стук стал реже, реже, раздались громкие выхлопы, как выстрелы. И мотор замолчал. Я почувствовал: мы падаем вниз. Конец?..

Я взглянул в зеркальце летчика. Серьезные, внимательные глаза глядели на меня оттуда. Я услышал сквозь вой ветра:

– Вам не холодно?

Ух, черт! А я-то думал…

Мотор опять застучал. Летчик выключал его, чтобы задать нам свой заботливый вопрос.

Опять прыгнул подо мной самолет, но это было знакомое ощущение: воздушная яма.

Левое крыло накренилось: поворот. Восторженная радость не оставляла меня, и я не соображал времени. Я все ждал встречи с птицами, но птиц не было.

Впрочем, вот там над озером, – что это? Чуть видно: извилистая серая полоска.

Конечно это гуси! Как низко над землей они летят! И очень смешно: вытянули вперед длинные шеи, машут крыльями, – а сами ни с места!

Вот медленно-медленно проплыли назад озера, город. И опять мы висим над степью.

Вот светлая узкая полоска дороги – видней и видней. Можно уже различить на ней стадо коров. Наверно, их гонят в город; головами все к нам.

Я глянул на Виктора Степановича. Его нос торчал из шлема, как птичий клюв, и был направлен вниз. «Тоже, верно, на дорогу смотрит», – подумал я.

Самолет снизился, шел на посадку. Теперь я видел совсем ясно: стадо идет по дороге разреженно, и коровы все на подбор темные: коричневые, черные, красные. Гуртовщики идут по обочинам дороги, сбивают стадо бичами, а коровы почему-то не желают сгрудиться.

Самолет еще круче наклонился на одно крыло – и земля понеслась на меня, штопором ввинчиваясь в глаза. Наконец-то, вот оно: дух прихватило!

Летчик не велел глядеть вниз при посадке. Но я опять не послушал совета. Да и не к чему было: уже явилось доверие к этой летучей «конструкции», и, как ни быстро летели мы к земле, ощущения катастрофы падения не было. Движение по кругу успокаивало нервы.

На последнем кругу земля вдруг подскочила, с бешеной быстротой кинулась ко мне. Завихрились березы, барак с флагом, – и вот уже «конструкция» неуклюже бежит по полю, подскакивая на всех неровностях, и навстречу нам бежит от барака рабочий. И вот мотор замолк.

Подкатываем к тому месту, откуда поехали, и – стоп!

Хочу подняться – и не могу. Ах, да: ремень ведь! (Я о нем ни разу и не вспомнил.)

Отцепил, выскочил, снял шлем, вату из ушей вытянул, – а в ушах все еще шум и кровь стучит.

Вот на крыльце; летчик протягивает большую руку и говорит без улыбки, торжественно:

– Поздравляю с первым воздушным полетом.

И вот опять мы мчимся в автомобиле с Виктором Степановичем – назад в город. Я все еще полон волшебных ощущений полета. Но спутник мой хладнокровно начинает разговор с того места, где кончил его до полета:

– Ну-с, так какие же у вас доказательства, что черная с белым масть хуже видна?

Шофер дудит, дудит: мы огибаем большое стадо коров, – то самое, что видели сверху. Гуртовщики кричат и щелкают бичами. А мы с Виктором Степановичем глядим удивленно на стадо: коровы идут тесно сгрудившись, и они разной масти – сколько угодно и пегих среди них.

– А мне казалось сверху… – говорит Виктор Степанович.

– Вот в том-то и дело! – кричу я, торжествуя. – С высоты птичьего полета мы видели бурых, черных, кофейных коров, а вот пегих не видели. Пегие спины не складывались для нас в знакомые фигуры, черные и белые пятна разбивали рисунок спины, – и мы принимали их сверху просто за пустые места, за промежутки между животными.

– Да, так, пожалуй, так… – задумчиво соглашается мой спутник. – Мир кажется иным с высоты птичьего полета… Заведу себе пегую собачку.

Пришли ко мне из соседнего колхоза два охотника. Завернули табачку, поговорили о том о сем, потом старик и говорит:

– А мы до тебя с делом. Как есть ты человек ученый, каждую животную по имени знаешь, верно, и нам пособить можешь.

– А что такое? – спрашиваю.

Молодой усмехнулся, говорит:

– Сказать стыдно. Заяц нас забижает. Каждый день в колхозном огороде одной капусты сколько потравил. Здоровый русачина.

– Так застрелите его.

– То-то вот и есть, что не дается никак. Уж мы его и с собаками имали, и самострел ладили – нет на него погибели! Видеть – видим, а взять – вот поди ты: как сквозь землю уходит! Уж девки над нами смеются – срам и срам.

– Искушение!.. – забормотал старик. – Хоть попа с кадилом зови. Намедни шли мы с поля, а он как порскнет из-под ног! Я в его топором, сам поскользнулся да в яму – ух! Весь в грязи вылез, ребята зубы скалят. А он сгинул, как не бывало.

– Чепуха какая! – сказал я. – Заяц как заяц. Чем топором швыряться, вы бы его из ружья ахнули: никуда бы не ушел!

– Пробовали и с ружья, – сказал молодой. – Видали ведь мы зайцев, сами охотники. Уж как хотите, а этот русак не простой. И ловушки знает, и ружье знает, и собаку со своего следу сбить знает. Прямо сказать – заяц-всезнаец. Поди сам спытай, коли не веришь.

– Приходи, сделай милость, – сказал старик. – Может, и повезет тебе счастье. За тем и пришли до тебя.

– Конечно, завтра же буду у вас. Только одно: я убью вашего русака, а вы скажете – не тот.

– Не-е, – протянул молодой и поглядел на старика, – этому не бывать. Скажи-ка им, дядя.

– Что еще? – удивился я.

– А то… – начал старик и запнулся. – Того… Ты, может, за глупых нас посчитаешь. Да уж все одно: придешь, своими глазами увидишь. У того русака на спине деревянная ручка приделана.

Я чуть не прыснул со смеху.

– Ну, дядя, хватил! Уж если ручка приделана, так остается, как говорится, выкрасить да выбросить вашего русака, и дело с концом.

Старик ничего не сказал, даже не улыбнулся. Молодой осклабился и проговорил как бы с извинением:

– Самим не верко, да вот приходи давай, поглядишь. Может, по-вашему, по-ученому, оно и просто объяснить.

Завернули еще по цигарке, простились и ушли.

Задумался я. Вижу, дело серьезное, и взяться за него надо немедленно. И не в том беда, что заяц немножко капусты колхозной попортит, а в том, что вокруг него тайна: «ручка» какая-то на спине и эта непонятная способность уходить от ружей, собак и ловушек. Где темная тайна, там быстро растут шепотки да слухи и вырастают глупые суеверия. В памяти деревни пробуждается старый мир, леса и болота, населенные животными-оборотнями, лешие, водяные и всякая нежить. И вон уж – про попа с кадилом поминал старик.

Я решил зайца этого во что бы то ни стало добыть и все его тайны распутать от начала до конца.

Принялся за дело утром на следующий день. Крикнул свою охотничью собаку, взял ружье и отправился в соседний колхоз.

Молодой охотник повел меня на огород невдалеке от деревни, куда, по его словам, каждую ночь приходит таинственный русак. Показал мне дыру в частом осеке[6] и настороженный здесь лук-самострел. Ловушка была так налажена, что и крыса не могла бы проскочить в огород: стрела бы непременно ее поразила. Дыра в осеке перетянута крест-накрест совершенно незаметным даже вблизи конским волосом. Стоит коснуться волоска – самострел разрядится, и стрела полетит прямо в дыру.