— Это всегда так, — усмехнулся Эркин. — Как хлеба так пайка половинная, как плетей так двойная.

Все засмеялись. Фредди отложил ремень и налил себе кофе. Сунул за щёку конфету и стал пить маленькими частыми глотками.

— Там, в Аризоне, хорошо? — задумчиво спросил Эркин.

— А хрен её знает, — устало отругнулся Фредди. — Я там, дай бог памяти, сколько лет не был. Как везде. У ковбоя дом — седло, и кольт вместо жены.

— А… родина? — нерешительно спросил Андрей.

— Где живёшь, там и родина. Человек ко всему привыкает.

Эркин кивнул, соглашаясь. Фредди отставил кружку и снова взял ремень.

— Ты рубашку себе зашивать собираешься? — Эркин повернулся к Андрею. — Или так и будешь в моей ходить?

— А что? У тебя руки чешутся?

— Давай сюда.

— Не, — ухмыльнулся Андрей. — Сам зашью. Ты мне лучше как ему… как это называется?

— Массаж, — подсказал Эркин.

— Поорать охота, — понимающе кивнул Фредди.

— Нельзя тебе, — вздохнул Эркин.

— Почему? — обиделся Андрей, а Фредди оторвался от шитья, удивлённо глядя на Эркина.

— Рубцы ещё слабые, полопаются, — просто объяснил Эркин. — У меня же вот, — он гибко изогнулся и провёл ладонью по спине Андрея, тот дёрнулся, выгибаясь. — Понял? А если по коже? Весь в крови будешь.

— И меня поэтому через рубашку мял?

— Поэтому тоже, — кивнул Эркин, и Фредди воздержался от дальнейших расспросов.

Андрей допил кофе и пошёл к вьюкам. Принёс остатки рубашки и свой мешочек, где хранил нитки, иголки и прочее. Что-то бурча себе под нос, взялся за шитьё. Эркин собрал миски и кружки и ушёл их мыть. Когда вернулся, Фредди уже сосредоточенно чистил кольт, а Андрей возился с рубашкой. Эркин сложил посуду, пригляделся к его работе и, хмыкнув, сел к костру. Взял со сковородки конфету, повертел, разглядывая обёртку, будто хотел прочитать надпись. Развернул и долго рассматривал лежащий на ладони жёлтый полупрозрачный сплющенный с боков кругляш. Поднял на Фредди глаза.

— Они… называются как-то? Дорогие?

У Фредди дрогнули руки.

— Дешёвые! Дешевле нету. Их и зовут ковбойскими, — в его голосе прозвучала обида. Всё-таки пришлось…

— Не сердись, я по другому делу спрашиваю. Ковбойские, значит… Андрей правду сказал, вспомнилось. Я когда на ломке лежал… — и перебил сам себя. — Ты ж не знаешь, что это. Когда раба на новое место привозят, его по лицу ударят пару раз и заставляют руки целовать. И всё. А индейцев, отработочных, ломают. Долго бьют. Чтоб покорными были. Ну вот, я раб, а меня с отработочным спутали, индеец же, и на ломку отправили. В пузырчатку. На шипах привязанный лежишь. Ну, ещё и походят по тебе, потопчутся. Надзиратели там, дети хозяйские. Обычно на трое суток привязывали. Ни еды, ни воды, конечно. Потом суставы долго болят. И спишь на животе, спину бережёшь. А на вторую ночь не били меня, решили, что сломан. Привязали и ушли. Вот тогда и было…

— Зачем привязали, если сломан? — с трудом спросил Фредди.

— А я знаю?! На ломке всегда меньше трёх суток не лежали. Меня ещё после второй ночи сняли, сообразили, что раб. Ну вот…

…Темно и душно. И хоть не шипы уже, так, бугорки, а впиваются… кричать страшно, добавят. Он извивается, пытаясь лечь как-то поудобнее, но только растравляет спину. Воспалённо горят глаза и пересохший рот. Каждое движение, да что там, вздох отзывается болью в напряжённых суставах, натянутых сухожилиях. И страшная пульсирующая боль в низу живота, в паху. И забывая про цепи, он дёргается, пытаясь свести, сжать ноги, будто этим умерит боль. И испуганно замирает, когда открывается дверь и ослепительно яркая полоса света ложится на пол. Опять? Снова бить? За что?! Но дверь закрывается, и снова темнота. Ушли? Нет, вошедший здесь. Он слышит его натужное дыхание, будто человек скрывает кашель или что-то тяжёлое тащит, и шаги. Грузные, от которых сотрясается пол и бугры плиток впиваются в тело. Человек подходит к нему. Шелест одежды, запах спиртного… жёсткие, грубые, но не злые пальцы ощупывают его лицо, грудь, живот, надавливая на ушибы.

— Ну, это всё ничего, — тихо, словно самому себе говорит человек.

Но это не рабский шёпот. Нормальный. И тут эта рука ложится ему на лобок, движется вниз. Он не может уже сдерживать рвущийся из горла крик, но те же пальцы жёстко запечатывают ему рот.

— Молчи!

Он покорно закусывает губы и терпит этот грубый непонятный осмотр. Ему ощупывают член, мошонку, и боль становится нестерпимой.

— Ну, всё, — бормочет человек. — Ухайдакали парня, такая фактура была… и всё псу под хвост.

Пришелец, кряхтя, выпрямляется, но не уходит. Дрожь предчувствия новых истязаний сотрясает тело. Так и есть. Чужая рука нащупывает его лицо, шуршит бумага, и что-то твёрдое раздвигает ему губы. Он стискивает зубы, но ему умело нажимают на скулы и заставляют разжать челюсти. Что-то твёрдое, стучащее о зубы, как кусок стекла, засовывают ему в рот и шлепком под подбородок не дают выплюнуть.

— Прижми языком к нёбу и соси. Не грызи, чтоб дольше хватило.

Удаляющиеся шаги, снова слепящая полоса света, он успевает заметить сапоги, но уже опять темнота, и он один. И кисло-сладкий вкус во рту от странного предмета…

…— Я не знаю, кто это был. Думал, перебирал. Никто не подходит. А вкус этот самый, — Эркин подбросил конфету на ладони, ловко поймал и засунул за щеку. Усмехнулся. — Ковбойские…

Фредди, молча слушавший рассказ, странно дёрнул углом рта, с трудом выговорил.

— Белый? Этот…

— А раб не вошёл бы, — пожал плечами Эркин. — Дверь на ключ запиралась. Ключ у хозяина и дежурного надзирателя. Дежурным Грегори был. Он не самая сволочь, я долго на него думал, но… не он. Грегори тогда пьяным не был. Он между запоями не пил. А в запой его дежурным не ставили. И не дал бы Грегори конфету. Он, — Эркин зло усмехнулся, — шутить любил. От шуток его только солоно приходилось. Он если б что и сунул, то… дерьмо какое-нибудь. Чтоб посмеяться. И не тайком, а при всех, на свету. Ну, чтоб и другие тоже, посмеялись. А этот… старый, пьяный…

— И добрый? — оторвался от шитья Андрей.

— Выходит, что так, — развёл руками Эркин, посмотрел на Фредди и улыбнулся. — А конфета хорошая. Я до утра на ней продержался.

Андрей ловко сплюнул в костёр и вернулся к шитью.

— А… потом? — медленно спросил Фредди.

— Потом скотная, — спокойно отвечает Эркин. — И попробовал я конфет опять, когда уже мы эту премию получили. Помнишь, Андрей рассказывал.

Андрей негромко с удовольствием засмеялся.

— Но таких там не было.

— Да, — кивнул Эркин. — Я тоже не помню.

Фредди справился с губами и улыбнулся.

— Я с первой зарплаты пакет купил. Мать ругалась, что отец свою пропил, я на конфетах прожрал, а за квартиру платить нечем. И мы до отцова аванса на улице у костра жили.

— Все девять? — удивился Андрей.

— Нет, нас тогда, детей, где-то пятеро или четверо уже было. Один ползал ещё. Я работал отдельно уже, когда в эпидемию остальных всех…

— Ты… старший был? — осторожно спросил Андрей.

— Посерединке. Старшего самого вместе с отцом… Потом сказали, что спутали их с другими. Ну, все ковбои, все вдрызг, все с деньгами, как раз под расчёт получили. Я и остался один… — и замолчал, оборвав фразу.

— Ну, — не выдержал Андрей.

— Ну, в глаз засвечу! — рявкнул Фредди. — Душа загорелась, и сел я на крючок. Эти дела сгоряча делать нельзя, а мне загорелось. И взяли меня. Хорошо подцепили, не трепыхнёшься. Долго держали. И водили умело. Потом-то я сорвался с крючка, да наследил сильно, пришлось рвать далеко и надолго. А там понесло… — Фредди засунул кольт в кобуру и стал охлопывать себя в поисках сигарет.

— Они у тебя ещё на дневке кончились, — с невинным ехидством заметил Андрей.

— Коли есть, так дай, а нет, так заткнись! Сам у меня три пачки настрелял и кочевряжится!

Эркин, давясь от смеха, вытащил у Андрея из кармана пачку и перебросил её Фредди.

— Не курит, а с понятием, — одобрил Фредди, доставая сигарету и отправляя пачку обратно.