В комнате Фридеша Франтишека стены пестрели лозунгами. На полу — завалы газет и брошюр. Кроме бездны этой премудрости, здесь умещалась только железная койка лейтенанта. Политофицеры в то время были в армии еще новичками.

Мы сидели друг против друга у письменного стола я цедили кисленькое. Когда нужно было подлить, лейтенант выдвигал ящик, где под папками что-то позвякивало и перекатывалось.

— Видали его огород? Странный тип, — отозвался он о начальнике. — Притащил сюда эту дамочку; она в городе-то, поди, до вечера и на улицу не выходила. Я тут как-то зашел к ним, а она мне: «Приветик!» И правильно делает старший лейтенант, что прячет ее от людей. И чего вас туда понесло?

От выпитого на голодный желудок комната плавно закачалась передо мной в желтом свете настольной лампы. Днем мы надергали на кооперативном поле сахарной свеклы, но в эту пору, в начале лета, она оказалась еще горькой. Турнепс и того хуже, признался Франтишек. В войну он был на фронте в трудовом батальоне. А вернувшись домой, в Шалготарьян, узнал, что жена сошлась с каким-то башмачником. Франтишек вернул ее, но в конце концов запах сапожной ваксы оказался для нее все же притягательней!

Кисленькое мало-помалу одолевало нас.

— Неважно! Все это пустяки, — стучал лейтенант по тумбе стола, дребезжащей стеклянным звоном. Морщины на темном шахтерском лице его стали резче, глаза скосились к переносице. — В научном мировоззрении женщины ни бельмеса не понимают… Но когда-нибудь они пожалеют об этом… Еще как пожалеют! Что толку им объяснять, что мы готовимся к решающей схватке с империализмом. Вот в чем суть! Как сказал товарищ Сталин, от этого все зависит! И мир на земле, и обед ваш…

Вот я и рыскал на другой день по деревне, и в дом тот пытался проникнуть, чтобы, помня о светлом будущем, обеспечить наше жилье и на ближайшее время.

Хозяйка приняла меня в затемненной от солнца гостиной. На ней был желтый халатик.

— Хелена, — сказала она, протягивая руку.

Я щелкнул каблуками растоптанных грязных сапог и, элегантно согнувшись, запечатлел на ее ручке поцелуй, какой венгры видывали разве что в фильмах с участием Явора[4]. Дело было в шляпе: Хелена, внезапно вспыхнув, зарделась, приоткрыла рот и облизнула пересохшие губы. Широко посаженные серые глаза-миндалины придавали ее лицу загадочность. Она пронзила меня взглядом и отошла, с трудом сдерживаясь, чтобы не раскачивать крутыми бедрами.

Я поднял деку рояля и тренькнул струнами — хозяйка, уже открывавшая дверцу резного, с мраморной крышкой посередине орехового буфета, вздрогнула и резко обернулась; во всей ее ладной фигуре сквозила нервозность.

— Инструменты нужны, — с важным видом изрек я. — В другой раз прихвачу.

— Уж проверьте его как следует, — запахнула она халатик, но так неуверенно, будто стояла перед врачом и знала, что вынуждена будет повиноваться. — Ведь вы не торопитесь?

Мы пили зеленый ликер. («Пока готовится обед».)

— Единственное утешение осталось, — повернулась она к роялю.

На резном комоде стояла фотография в рамке: Хелена в миртовом венце и напыщенный кавалер с лихими усами. А рядом другое фото: мужчина уже без усов, с раздобревшим, округлым лицом. Я вопросительно кивнул на него.

— Лаци приходит вечером, — улыбнулась Хелена. — Он в госхозе работает.

Она рассказывала мне о Капошваре. О комитатских балах, где, сменяя друг друга, играли два цыганских оркестра. Как элегантен был Енё в мундире! Потом война… Фронт… Енё писал из Германии, звал к себе. Но, когда она собралась, было уже поздно.

Мы сидели на кожаном диване, и я затуманенным — наверное, от ликера — взглядом косился на фотографии.

— О, вы не так меня поняли! — засмеялась Хелена и, показывая рукой на фото безусого, легонько прижалась ко мне. — Лаци — мой деверь. Пригласил пожить у него до лучших времен. Он в мои расчеты никогда не входил! Был управляющим в этой дыре… — Она трону, да меня за плечо и зашептала, дыша ликером: — Хотя добивался. Да как! А когда мы остались вдвоем, создалась совсем щекотливая ситуация. Но я не хочу! Ни за что! — Она откинулась на спинку дивана и засмеялась. — Пускай довольствуется этой грымзой. Но он и при Бориш меня ревнует…

Мы обо всем договорились: я приду к ней завтра, с ключом, и настрою рояль. Меня будет ждать обед. И друзей моих, разумеется, если я приду не один.

Пока она застилала круглый обеденный стол шитой скатертью и ставила на двоих расписные фарфоровые тарелки, я должен был рассказывать ей о нашей жизни.

— Что, серьезно, собирались стрелять ворон? На суп? — Хелена, прислонившись к столу, закатилась прерывистым смехом. — И жаркое из сусликов?.. Почему же из сусликов, фу!.. Не соскучишься с вами!

Хохот неожиданно оборвался. Да, сказала Хелена, человек должен быть готов к самому худшему. Вот и она на крайний случай хранит это… И подала мне письмо. Писал ее давний поклонник из Капошвара. Железнодорожный служащий. Не последний по нынешним временам человек.

Милостивая сударыня! Памятуя о былом, смею напомнить Вам о себе этими строками и полагаю, что мой драгоценный друг Енё, удостоивший меня в свое время приятельским расположением, простит мне, то есть смею надеяться, Вы не сочтете за навязчивость, что этими краткими строками отваживаюсь Вам напомнить, что есть на свете душа, которая, думая о Вас, любезная…

Тут мне пришлось прервать чтение.

— Лаци! — воскликнула Хелена.

В дверях возвышался мужчина с опухшим лицом, галифе с потертой кожей на шенкелях и сдвинутой на затылок охотничьей шляпе. Щеки у него пылали, он запыхался, по подбородку стекал пот.

— Что такое? В чем дело?! — прохрипел он.

Хелена выпрямилась, грудь ее возбужденно вздымалась. Но голос был, как ни странно, спокоен.

— Это настройщик, — кивнула она на меня.

— Кто-о?

— Ты же знаешь, наш ветхий рояль…

— И поэтому вы обедаете в милом уединении?!

— Ничего подобного! — Хелена, казалось, выросла, заполнив собой всю комнату. — Он уже уходит. А настраивать придет завтра. — И голосом на октаву выше добавила: — Бориш сказала, что послала за тобой! Велеть подавать суп?

Вечером, когда я рассказал, где мы завтра обедаем, лейтенант Франтишек только поморщился.

— Настройка рояля? Все ясно! — проворчал он по-стариковски. — Опять эти женщины!.. Разве во всемирной классовой борьбе это главное?.. Вовсе нет.

На следующий день, едва мы дошли до усадьбы, стало ясно, что обеда нам не видать. Рояль стоял под навесом. Куры чистили на нем перья.

Бориш выкатилась на террасу довольная.

— Уехала барыня Хелена, — скрестив на груди толстые руки, объявила она.

— Не дождавшись обеда? — недоуменно спросил я, чувствуя, как судорогой свело желудок. — Взяла и уехала?

— В Капошвар. Так она сказала. — И с торжеством добавила: — Больше сюда не воротится. А барин спит, много выпил ночью.

В мусорной куче белели фарфоровые черепки. И бутылка из толстого стекла с остатками зеленой жидкости на донышке. Да, вчерашняя настройка тут обошлась без нас.

— Крупный скандал был?

— Ой-ой! — счастливая, простонала Бориш. А там, у нее за спиной, наверное, булькал наваристый суп, томилось жаркое в обильном соусе и потрескивали в шипящем жире кусочки картофеля. Бориш смотрела на нас, как на цыплят, которых она собирается резать.

И от уложенных узлом волос, от всего ее тела, от передника, что обтягивал ее круглый, упертый в перила веранды живот, исходил одуряющий аромат триумфального пиршества.

Жара. Мы плетемся вдоль железнодорожной насыпи из «прерии» домой; у наших ног по потеющим капельками смолы шпалам скользят притворно кроткие стальные змеи с ослепительно блестящими спинами: в дрожащем от зноя воздухе кажется, что далеко впереди они соединяются и поднимают головы, чтобы наброситься на кого-то раскаленным телом.