Приходят волхвы: Каспар, Бальтазар, Мельхиор.

Приносят дары: золото, смирну, ладан,

и призывает к радости горний хор,

но Мельхиор суров,

Бальтазар заплакан,

а про Каспара лучше не говорить,

поскольку своё лицо он в пути утратил.

Зачем вы, к чему вы, немые мои цари,

стоите понуро в несдержанном снегопаде,

и на плечах ваших к небу растут холмы,

и пахнут ладони ваши огнём хурмы,

не донесённым до рта моего и на этот раз?

Смотрят волхвы.

Самый юный — зеленоглаз,

старый — очами светел,

и с глазом вороньим третий:

чёрным, как ягода дикого злого тёрна,

тусклым и мёртвым,

как в срок не взошедшие зёрна.

Я раскрываю дверь — заходите, мол,

скатертью белой покрою усталый стол,

выставлю чашки — прабабкин ещё сервиз.

Но Бальтазар и Каспар молча смотрят вниз,

а Мельхиор улыбается вдруг светло,

точно пронёс Всевышний густое зло

мимо него, ни капли не уронив.

Солнце благословенной страны олив

пляшет в его ладони безумной жрицей.

Падает снег, несдержан и вечно юн,

где-то поёт незримая Гамаюн,

воображая себя то девой, то райской птицей,

и этот сон мне долгую вечность снится.

Собственно, чем он хуже, чем прочий бред?

Тянутся мимо тысячи тысяч лет.

Свет, темнота и снова неверный свет...

Времени нет,

в здешнем чистилище времени тоже нет.

И как из темноты не изъять свет,

и как из тишины не извлечь звук,

так и от бытия не отделить смерть,

поскольку бытия, как и смерти, нет.

Есть влажная глина, гончарный круг,

мерное вращение, нога на педали,

рука, вспорхнувшая на плечо,

любящий взгляд, и едва ли

нужно что-либо ещё...

Разве что тихий вечер, горчинка винная

в глиняной кружке, сыр со слезой,

новая книга, прочтённая наполовину, и

ходики, ухающие совой,

мотыльки, принимающие свечение,

ночь, и над ночью огни —

плавно текущие над головой

реки небесные, звёздные ильмени,

и новый сосуд, ждущий одушевления.

Вдохни...

Ничейны слова мои, неприкаянны, не у дел,

как сны Азраила, висящие на гвозде,

что вбит в пустоту, но является осью мира.

Слова эти, колки, как клинопись юкагиров,

зовут меня: «Ир-р-аа...»

Зачем-то зовут, но приходят опять незвано,

и речь их резка, и отрывиста, и гортанна,

и мне бы не слышать, но снова шуршат страницы,

и мне бы не видеть, да вечность уже не спится.

А мир кружится,

и время спешит,

только гвоздь, пробивающий пустоту,

пока ещё держит,

и сны Азраила ждут,

когда проведёт последнего преданный серафим

сквозь жаркие воды,

сквозь стынь бесконечных зим,

туда, где всё сущее станет единым Словом —

умрёт, а потом воскреснет, сложившись снова

в те звуки, которых не вымолвит мой язык.

Пока же, всегда неждан, навсегда безлик,

ведёт по непрочным льдам, по горящим рекам

дрожащую душу прозревшего смерть человека

уставший донельзя, измученный серафим

и ждёт, когда сны сойдут и возлягут с ним.

...А дела всё такие же — тишь да гладь,

лишь когда-никогда переблуда-ветер

листья жухлые в смерче ручном повертит

да на стылую землю уронит спать.

...А живу ничего — ничего, и ладно.

Всякой новости срок, да не всякой рад.

Облетает и хохлится райский сад;

уводимые в зиму инстинктом стадным,

змеи жмутся к корням, открывая сны,

что черны и бездонны — но что мне змеи?

Им воздастся по лету, тебе — по вере,

ну, а мне остается лишь спорить с Ним.

...А что Он?

Он всё так же — везде и всюду,

как вселенная, полон, как сердце, пуст.

Вон, в грядущем вселился в горящий куст,

и твой дальний, но кровный, поверил в чудо.

...А меня... нет, никто.

И с детьми не вышло.

Да и я никого.

Ни к чему теперь.

Бесконечный мой век разделяет зверь —

белоснежный, яростный и неслышный —

я зову его Время.

...Приветы Еве,

многочисленным чадам и домочадцам.

С пожеланьем плодиться и размножаться,

населять и наследовать —

без обид, не твоя и ничья, но останусь первой,

демоница,

                          заноза твоя,

                                                             Лилит.

Все, кого я любила, стали солью земли —

потому-то вокруг солончаки да степи.

Ни тебе палисада, ни малин разлюли.

...

Детский лепет.

Всюду жизнь.

Где нет роз — галофиты растут,

тамарисковый сок манной сыплется с ветки;

харит дочь патриарх, закрывая на блуд

многотонные веки.

...

Если цель далека, оправдается всё —

вон, и масок не счесть у доступной морали.

Тот, кто верит бездумно, от правды спасён.

А иных — забросают.

...

Ничего не меняется. Времени нет.

Собирается жизнь из бэушных молекул,

но, сколь пристально ты не смотрел бы — извне

не узнать человека.

Тонет в плаче цикадном короткий закат,

драматический пыл затянулся, как праздник.

...

Трепеща, саранчовые стаи летят

из египетских казней.