...Игрок, распутник, пьяница и шут Исчезнут пусть и сгинут без следа. Искусство земледельца превзойдет И славой и почетом все иные. Достоинством великим облекутся Те, кто за веру жизни не щадят. А чванству, пьянству, роскоши, обжорству — Презренье будет общее в удел. ...Придет конец застольям изобильным, Рассадникам распущенности злой. Умеренность и скромность воцарится В музыке, танцах, банях и в одежде. Один да правит нам государь — Духовным и мирским равно владыка, Единый пастырь и едино стадо. В этом обществе будущего несправедливость исчезнет: вновь наступит «золотой век». Закон, «краткий, ясный и всеобщий», будет доступен каждому, И добрые произрастут плоды. Народной будет речью он изложен, Чтоб каждый знал, что зло, а что добро. Строгий эгалитаризм уничтожит все следы экономического неравенства: Любому едоку кусок найдется, Не важно, кто он и каков собой. Излишком же никто владеть не будет Ни в платье, ни в еде, ни в помещенье. Кто властвовать желал бы, будет тот Другому, не переча, подчиняться - Безбожный и бессовестный обычай Себе служить другого заставлять. Никто не раб у Бога и не беден, А ты один быть хочешь богачем? ...И где бы кто на свет не появился, В деревне или в городе иль в замке, И родом был бы низок иль высок, Отличья от других иметь не будет. Но это воздержанное и благонравное общество представляет лишь одно лицо — земное — крестьянской утопии Сколио. Другое, загробное, выглядит совершенно иначе: «Не в этом мире — лишь на небесах Возможны изобилие и радость». Загробный мир, явленный Сколио в одном из его первых видений, это царство изобилия и наслаждения: Была суббота, Бог меня возвел На гору, где весь мир открыт для взора. Здесь кущи райские, стена вокруг Воздвигнута из пламени и снега. Здесь красотой сияет все: дворцы, Сады, леса, луга, озера, реки. Здесь яства, несравненные на вкус, И вина драгоценные. Покои В шелку и золоте и дорогой парче. Пажи проворные, красавиц целый рой, Диковинные звери и цветы, Плоды, что круглый год свисают с веток. Это очень напоминает изображение рая в Коране, но основа здесь — крестьянский идеал полного материального достатка, находящий выражение в уже встречавшемся нам мифе. Божество, которое является Сколио, — андрогин, «мужчина-женщина». Руки его распростерты, ладони раскрыты, из пальцев, каждый из которых символизирует одну из десяти заповедей, текут реки, и все живые существа утоляют в них жажду: Одна река течет сладчайшим медом, Вторая — жидким сахаром, а третья — Амброзией, четвертая ж — нектаром. Где пятая — там манна, а в шестой - Чудесный хлеб, во рту он просто тает И мертвого способен воскресить. Один благочестивый человек Сказал, что в хлебе познаем мы Бога. В седьмой — благоуханная вода, Восьмая — масло, белое как снег, В девятой — дичь, отменная на вкус — Такую и в раю подать не стыдно, Десятая — молочная река. На дне у рек сверкают самоцветы, По берегам же лилии цветут, С фиалками и розами обнявшись. Такой рай (и Сколио это было отлично известно) был очень похож на страну Кокань180. 59. Пеллегрино Барони Сходство между пророчествами Сколио и речами Меноккио очевидно. Только общими источниками — такими, как «Божественная Комедия» и Коран, несомненно известными Сколио и, возможно, известными Меноккио, — его не объяснить. Общей была основа — традиции и мифы, переходившие от одного поколения к другому. В обоих случаях этот глубинный слой устной культуры оживлялся благодаря контакту с письменной культурой, знакомство с которой совершалось в школе. Меноккио посещал какую-то начальную школу, а Сколио писал о себе: Я был пастух, а после был школяр, Рукомеслом затем решил заняться, Потом опять гонял на луг стада, Опять школяр, ремесленник опять: Все семь искусств ручных я превзошел, — И вновь пастух, а после вновь школяр. «Философ, астролог и пророк» — таково было самоопределение Меноккио; «астролог и поэт и философ», а также «пророк пророков» — самоопределение Сколио. Но разница между ними все же есть. Сколио живет в крестьянской среде, почти совсем лишенной контактов с городом — Меноккио ездит, он не один раз бывал в Венеции. Сколио отрицает какую-либо ценность книги, если это не четыре священные книги, то есть Ветхий и Новый Завет, Коран и его «Семерица»: Ученым станешь, Господу служа, А не вникая в книжную премудрость. Магистры, сочинители, чтецы, Ораторы, печатники, поэты — Все под запретом будут, кроме тех, Кто издает, читает, изучает Те книги три священных, что назвал я, И эту, что писал не я, а Бог. Меноккио же приобретает «Цветы Библии» и берет почитать «Декамерон» и «Путешествия» Мандевиля; заявляет, что все Писание можно изложить в двух словах, но чувствует потребность овладеть тем багажом знаний, которым располагают его противники, инквизиторы. В случае с Меноккио мы имеем дело, одним словом, с более свободной и агрессивной позицией, прямо противопоставленной культуре господствующих классов; в случае со Сколио — с позицией более закрытой, чей полемический потенциал полностью исчерпывается моральным осуждением городской культуры с точки зрения идеала эгалитарно-патриархального общества181. Хотя конкретные черты «нового мира», как его представлял Меноккио, нам трудно реконструировать, но есть основания полагать, что он отличался от той картины, которую рисует безнадежно анахронистическая утопия Сколио. |
