- Мама, я звоню в скорую. Это просто смешно.
И я позвонил в скорую помощь, не обращая никакого внимания на протесты моей матери.
2. Сон
Как бы то ни было, а в ночь перед падением мамы мне приснился необычный длинный и очень
неспокойный сон. Как я упоминал, мой отец умер, причем умер уже очень давно. Мне до сих пор трудно произносить эти слова. Они такие весомые, величественные, монументальные и непомерно тяжелые, в то время как сама его смерть нечто неприметное, едва уловимое, как тень, которая полностью накрывает тебя, а ты не можешь ни потрогать, ни схватить ее. Отец редко снился мне. За двадцать лет всего три или четыре раза, включая эту последнюю ночь. Несомненно, эта ночь была самой значительной, самой важной, этаким маленьким зачатком, который вкупе с падением мамы многое изменит.
Я вошел в дом и наткнулся на батальон китайцев, сверлящих дырки в полу. Думаю, хоть и не
уверен, они пришли из телефонной компании, чтобы проложить оптоволоконную сеть, которой у меня нет и в помине, но хотелось бы иметь. Собственно, в том и дело, что тут находились эти восточные рабочие, абсолютно безразличные к моей персоне. Они ни с того ни с сего делали отверстия в паркете, ища проводку или что-то там еще, почем мне знать. Они так сосредоточенно трудились, что даже не подняли головы, когда я вошел. Я, понятное дело, ничего им не сказал. Во-первых, потому что они пришли из телефонной компании, а всем уже известно, чем все оборачивается, когда к тебе приходят домой что-то ремонтировать или устанавливать. Во-вторых, я не хочу, чтобы мои слова плохо расценивались и меня сочли расистом, потому что китайцы ни бельмеса не понимали по-испански, и у меня не было естественного человеческого способа пообщаться с ними. Эти китайцы из сна были как и все остальные китайцы – очень трудолюбивые, крайне напористые и энергичные, неописуемо загадочные и непостижимые. Я был весьма обеспокоен, но линию из оптического волокна выхлопотал я сам, поэтому и выражать свое недовольство я не мог.
Вдруг откуда-то появилась Нурия, моя сестра, с несколькими старыми коврами и стала расстилать
их на полу. Мало того, что ковры были допотопными и страшными, они были к тому же и не ее, а принадлежали (разумеется, во сне) одному из ее бывших мужей (у нее их много, впрочем, об этом я расскажу потом). Итак, ковры были обтрепанными, пришедшими в негодность лоскутами жизни другого. Я принялся спорить с сестрой, потому что отказывался иметь в своем доме эти грязные, замусоленные дорожки из вторых или третьих рук. Сестра отражала мои нападки, не переставая разворачивать эти замызганные выцветшие половики. И вот я стою на этих жалких лоскутах, когда раздается звонок в дверь. “Кто бы это мог быть? – бормочу я сам себе. – Может, Хосе Карлос, мой сосед?” Частенько и в самом деле бывает так, что, спустившись выбросить мусор, Хосе Карлос видит свет в моем доме и звонит в дверь, чтобы немножко поболтать. Мы с ним добрые соседи и друзья с пеленок, хотя теперь мы видимся редко, потому что он довольно часто ездит в командировки, такая уж у него работа. Так вот, иду это я во сне и открываю дверь. И кого же я вижу на лестничной клетке? Нет, не Хосе Карлоса, а по-зимнему одетого смуглолицего темноволосого мужчину лет за пятьдесят. На нем – теплое пальто, шарф, ну и все такое. Во сне на дворе – лето, и его одежда, само собой разумеется, крайне неуместна, но мне все кажется нормальным. Ну ты же понимаешь, какие они, эти сны. Этот человек, мой отец, спокойно ждет меня у порога, потому что знает, будь то китайцы – не китайцы, ковры или дыры, а я все равно открою дверь тому, кто пришел. Я здороваюсь с ним, как обычно, как делал это в жизни, придя домой, разве что чуточку продолжительнее. Я не обнимаю его, не сжимаю крепко в своих руках; то ли я боюсь сделать ему больно, то ли где-то в потаенном уголке моего разума еще хранится логика снов, и я краешком сознания понимаю, что если крепко обниму отца, он исчезнет, развеется. В общем, отец проходит внутрь, и я говорю ему что-то, что сейчас никак не могу вспомнить, вероятно, нечто ужасно остроумное, типа “привет”. Не думаю, чтобы мне в голову пришло что-то лучшее.
- Ты ждал меня? – спрашивает он, и я узнаю́ его очень приятный голос, который не мог услышать
снова, но в эту минуту я его прекрасно слышу.
Услышав этот голос, я вдруг понимаю, что да, я ждал его, жил в ожидании с тех пор, как он ушел,
словно он и не умер вовсе, а всего-навсего отправился в путешествие. Однако несмотря на то, что я так желал этой встречи, я продолжаю стоять, застыв на месте, как истукан.
- Я могу пройти? – допытывается отец, видя мое оцепенение.
- Да-да, конечно, прости, – поспешно говорю я и, словно не желая, чтобы он видел этот хаос,
царящий в гостиной, с китайцами, проклятым оптическим волокном и сестрой, пришедшей постелить на дырки эти чертовы шерстяные, изъеденные молью половики, я веду отца в свою комнату. По коридору он идет непринужденно, в конце концов, это ведь его дом. В моей комнате он подходит к стеллажу и окидывает взглядом корешки компакт-дисков.
- У тебя много дисков.
- Ну… у меня их еще больше на жестком диске компьютера, – глупо замечаю я. Внезапно я кое-
что вспоминаю и направляюсь к этажерке, где храню виниловые пластинки. – Посмотри, ты помнишь? “La puerta verde” (“Зеленая дверь”), твоя пластинка Los Llopis [прим: Los Llopis – кубинский музыкальный семейный квартет, популярный в 1960-е годы ].
- Ну и ну. А для чего ты хранишь это старье?
- Вот тебе на, – отвечаю я, немного удивленный. – Порой мне забавно послушать пластинки, это
мое лакомое блюдо. – Все это я говорю, гордо демонстрируя свой микшерный пульт.
Отец меняет тему разговора:
- Этот компьютер гораздо лучше того, что я тебе подарил.
- Понимаешь, с тех пор технология сильно продвинулась вперед, но для своего времени тот
компьютер был очень хороший, он и сейчас еще работает. – Внезапно мне кажется, что я встал на шаткую и топкую болотистую почву, и я оправдываюсь, пытаясь разрулить ситуацию. – Видишь ли, теперь есть одна вещь под названием интернет, и тот компьютер… в общем, он не был готов к таким нагрузкам, он не потянул бы.
Отец ничего не отвечает, словно я вскользь намекнул на течение времени, на прогресс, который он,
всегда так увлекавшийся последними технологиями, упустил из виду из-за собственной смерти.
- С интернетом нет нужды копить диски в доме, у тебя в один миг есть доступ к любой вещи, но я
храню все твои пластинки. Вот, посмотри, они все.
И снова неловкое молчание, вот черт! Я снова указываю на пластинку Los Llopis. Ради всего
святого, какого черта на пластинку с “Зеленой дверью”.
- Да-да-да, я вижу, – отвечает отец, а я иду и спотыкаюсь о стул. Вместо того, чтобы рассмеяться,
он задает мне вопрос: – Я могу присесть?
“Почему ты не можешь сесть? Это твой дом, все это мы сохранили для тебя, ожидая, что
ты вернешься”, – думаю я, не в состоянии произнести ни звука, как обычно происходит во сне. Точнее, во сне и наяву. Я пытаюсь исправить неисправимое:
- Конечно-конечно, извини. Куда ты хочешь сесть? Не хочешь снять пальто? Желаешь что-нибудь
выпить? Я уже пил джин-тоник. Хочешь бокальчик?
Я говорю о джин-тонике и глазом не моргнув, будто когда-нибудь пил его дома по ночам в
одиночестве. Если и пил, то разве что пиво. Это отец пил джин-тоник, когда я был ребенком.
- Нет-нет, спасибо, я не могу ничего пить, – отвечает он.
Я не понимаю, к чему относится то, что он не может ничего пить. К его старым недомоганиям? А
может, просто к его нынешней бестелесной сущности или чем там оно было? Но на этот счет я помалкиваю и спрашиваю:
- А кока-колу? Хочешь колу? Или пепси, мама по-прежнему предпочитает пепси. А может,
аквариус? [прим: Aquqrius – слабогазированный прохладительный напиток со вкусом лимона и апельсина, официальный напиток барселонской олимпиады 1992г, товар компании Coca-Cola] Это то, что надо. Ты знаешь аквариус?
