Томлюсь я в ожидании,
а стрелки все бегут,
и тишина с молчанием
огнем мне душу жгут.
А вот и ты! и бешено
сердце камнем вниз
падает под ноги мне
в дождя холодный бриз.
Теперь я бессердечная,
как статуя стою,
у пьедестала Ленина
мгновенья тороплю.
Как сладкий сон, видением
вальс свой Мендельсон
осколками свечения
играет в унисон.
От глаз не оторваться,
По ним читаю жизнь...
и все забыла… только
губы в единое слились.
Не важно, что подумают,
я знаю все сама:
муж жену прилюдно
не поцелует никогда.
А мы и не любовники,
знакомы лишь едва,
зато в два наших сердце
вошла одна стрела.
И руки аккуратно
на талию легли,
мы в аромате сладком
сорвались от земли.
Я бы с тобой летела
в заоблачную даль,
душой своей и телом
я стерла бы печаль.
В твоих ладонях сердце
трепещет от любви,
короткие мгновенья
на чувства нам даны.
«Нам нужно торопиться,
уже наполнен зал»,
и словно крылья птице
сломал свирепый шквал.
И снова я на землю,
на камни мокрых плит
упала, и не внемлю,
о чем кричит гранит.
Мы за руки беремся,
культура нас зовет,
поэт и поэтесса,
вперед! Вперед! Вперед!
Теперь ты не картинка,
я встретила тебя,
чужая половинка,
сегодня ты моя.
Точнее мой, и вечер
культурно проведем,
а, насладившись встречей,
уснем с тобой вдвоем.
Моя ты сказка и реальность,
мой сон и бытие,
и двух сердец одна тональность
связала нас с тобой в одно!
МАМА, ГДЕ СПРАВЕДЛИВОСТЬ?
В уютной небольшой кухне на лакированном столе стояла глубокая тарелка с жареными котлетами. Ароматный запах сочной свинины вперемешку с приправой из мелко измельченных трав витал в воздухе. Шкварчало масло в сковородке. На газовой печке помимо котлет еще кипел украинский борщ со свеклой, морковью и другими овощами. Засвистел сверкающий чистотой чайник, и женская рука отключила конфорку.
Так и не приготовив себе чай, хозяюшка продолжила хлопотать по дому. После приготовления обеда она натерла зеркало в прихожей, отполировала мебель и вымыла полы во всей квартире. Единственное что невозможно было сделать, так это пропылесосить. Потому что полугодовалый ребенок тихонько спал в своей кроватке.
Натирая сухие шершавые ладони увлажняющим кремом, купленным в аптеке за 4 гривны, Станислава взглянула на часы. А затем отодвинула занавеску и стала рассматривать прохожих. Шел мелкий снег, укрывая дорожки городского парка. Под деревьями все еще желтел осенний ковер. Черные вороны стаями облепляли пустынные полянки, выискивая на земле орехи.
Услышав плач малыша, Станислава пулей пролетела из кухни в спальню, даже не посмотрев на свое отражение в большом зеркале. Но голубоглазый мальчик с пухлыми ручонками и щечками хомячка все равно был рад своей маме. Ему точно было безразлично, что она уже три дня не мыла голову, а сегодня еще даже не расчесывалась. И грязный фартук его ничуть не смущал. А если говорить о косметике, то малыш и вовсе никогда не видел свою маму накрашенной. Он любил её такую – пахнущую чем-то вкусным, нежную и ласковую.
Вскоре раздался стук в дверь. Звонок уже несколько месяцев не работал, и никто даже не вспоминал, что нужно заменить батарейки. Станислава взяла малыша на руки, и вместе с ним подошла к двери, взглянула в глазок, и сразу же зазвенела связкой ключей.
На пороге стоял, опустив голову, старший сын Стёпка. Теплая шапка была надвинута ниже бровей, шарф завязан неаккуратно.
— Ну, и что это ты стоишь?! Проходи, рассказывай, что на этот раз случилось? – Станислава одной рукой приподняла опущенный подбородок сына.
— Эля предательница, – едва не плача произнес восьмилетний мальчик, – она обещала сегодня со мной идти домой, а сама пошла с Даниилом.
— Ну и пусть себе ходит с Даниилом. Не расстраивайся – Эля для тебя старушка. Твоя невеста еще, может быть, даже не родилась, – Станислава закрыла дверь, наблюдая, как Степан разувается.
— Она не старушка, мама! Ей восемь лет, так же как и мне. Я что старик уже что ли? – Степа бросил промокшие мокасины в угол.
— Какой ты у меня умный! – Станислава остановилась, уставившись на сырые носки сына. – Стоп. А почему ты пришел домой во второй обуви? Ты чего не переобулся? На улице же холодно.
— Я забыл, – Степа быстро повесил куртку, и побежал в детскую комнату.
— Что значит «забыл»? А когда ты вышел из школы, ты разве не почувствовал что ногам холодно? Где твои ботинки?
— В пакете, – ответил сын, пряча глаза.
— О чем ты только думаешь? Ах, ну да, конечно, об Эле, – сама ответила на свой вопрос молодая мама, возмущенная забывчивостью Степана. – Переодевайся и иди кушать.
— Мам, Гришка сегодня проткнул циркулем мою бутылку с водой. У нас есть еще маленькая бутылочка, чтобы завтра можно было взять в школу. Мне так пить сегодня хотелось, а из-за этого дурака вся моя вода вылилась под парту. Надо мной потом еще полкласса смеялись, потому что Гришка сказал, что я описался, – мальчик заплакал.
— Не плачь. И не дружи с Гришкой. А если он тебя обижает – дай сдачи. Один раз получит в нос, во второй – не полезет.
Степан молча вытер щеки рукавами серой водолазки, на которой остались темные пятнышки от детских слез. Маленький Антошка скривил розовое личико и громко заплакал, отбросив голову назад и широко раскрывая рот.
— А тебя какая муха укусила, Сюси-пуси?! За компанию что ли?!
В двери снова постучали. Тук, тук, тук-тук, тук. Это мог быть только Глеб, больше никого Станислава не ожидала. Опять щелкнул замок, и Степка уже тут как тут с радостной улыбкой и протянутыми вверх руками.
— Папочка пришел! А что ты сладкого мне принес?! Ух ты, кексы со сгущенкой! – первым делом Степка раскрыл пакет. – Люблю сладенькое!
— Это мы знаем! Ты борщ поел? – Глеб повесил куртку на вешалку, интенсивно потер покрасневшие от холода ладони. – Как у нас дома тепло, и вкусно пахнет!
— Переодевайся, любимый, и приходи обедать!
Станислава вместе с детьми пошла в кухню, и только Глеб на мгновение застыл на месте. Еще раз глубоко вдохнул полной грудью пропахший борщом воздух, потом наклонил голову, убедившись в безупречной чистоте ламината, провел кончиком пальцев по деревянному обрамлению зеркала – порядок, и придраться не к чему.
— Ты чего не переодеваешься? – Станислава выглянула из кухни.
— Да сейчас переоденусь. Уже и в зеркало посмотреться нельзя.
За столом Глеб украдкой поглядывал в сторону жены. Её короткие растрепанные волосы были грязными, трехцветными. Черными у корней, каштановыми посредине, а кончики и вовсе были непонятного цвета. Прямая челка, ранее скрывающая высокий лоб, была поднята металлической спиралью тонкого обруча. Густые брови разделялись узкой полоской едва заметных темных волосинок. Глаза хоть и светились неким внутренним светом, но утратили свою первоначальную красоту. Бледность и отчетливо прорисовывающиеся на прямом носу черные точки отталкивали взгляд. Глеб пытался найти хоть что-то из тех качеств во внешности Станиславы, заставивших его много лет назад обратить внимание на эту девушку. Но не находил. Сейчас она представлялась некой серой мышкой, откровенно несимпатичной и не вызывающей никакого сексуального влечения. А вот на двух мальчишек он смотрел с неподдельной радостью и гордостью.
