Вот так выглядело подпольное польское государство зимой 1941/42 года.

За границей видные политики, польские и зарубежные, часто спрашивали меня, насколько оправданы будут столь суровые меры наказания коллаборационистов, если война затянется надолго, а нацистский террор еще ужесточится. У меня никогда не было никаких колебаний на этот счет. Как бы ни разворачивались военные события и каких бы жертв ни требовала тактика тотального сопротивления, она должна оставаться неизменной. В дальнейшем мы в Польше стали замечать, что другие страны порой не придают значения тому, что нам пришлось выстрадать и на какие жертвы пойти. Об этом с горечью говорили, об этом писали подпольные газеты, это обсуждалось в правительстве. Несмотря ни на что, мы прилагали все силы и пускали в ход любые средства, жертвовали жизнью отдельных людей и даже всего народа в целом ради победы демократической коалиции, и нас оскорбляло то, что другие страны, боровшиеся не так ожесточенно, как Польша, и даже поддерживавшие отношения как с демократами, так и с фашистами, «отделались» легче, чем мы.

Правила подполья запрещали долго проживать в одном и том же месте. Так что я не удивился, когда мне приказали сменить адрес. Приказ был срочный — в доме, где я жил, гестапо арестовало какую-то женщину. Кто она и за что ее арестовали, я не знал, но к этому происшествию отнеслись как к тревожному знаку. Я скрылся. На новом месте я не стал заполнять анкету и жил без регистрации, продолжая слушать радио. Со своим предыдущим хозяином я поддерживал связь — обычная хитрость подпольщика, почуявшего, что к нему подбирается гестапо. Когда нацистская полиция брала кого-нибудь под подозрение, она узнавала его адрес в жилищных службах и приходила за ним среди ночи. А подпольщик, сменив жилье, мог узнавать у хозяина своей официальной квартиры, являлось ли по его душу гестапо. Это меня и спасло. Через пару дней после переезда мне сказали, что приходили двое гестаповцев и спрашивали меня, называя фамилию, которой я тогда пользовался. Значит, нужно менять и документы.

В Кракове мне повезло. Всех, с кем я прежде жил, арестовали, я же успел скрыться. Потом я зарегистрировался в доме, принадлежавшем жилищному кооперативу, не ликвидированному немцами, под видом агента по торговле книгами, и одновременно снял комнату у одной пожилой дамы. Сделал я это под предлогом, что помимо основного занятия торгую картинами, для хранения которых нужно место. В этой комнате находился мой радиоприемник.

Управлял кооперативом Тадеуш Келец[112]. Я знавал его еще в школе в Лодзи и был уверен, что он меня не выдаст, даже если сам не участвует в Сопротивлении. Это был необычный, блестящий, великодушный человек, самоотверженно и неустанно воплощавший в жизнь свои идеи.

Каждый из нас был убежден, что другой состоит в Сопротивлении. Тадеуш угадал это просто потому, что я зарегистрировался под чужим именем. А я понял, что Келец из наших, потому что он всегда был прекрасно осведомлен о последних событиях, много знал о методах гестапо и владел информацией, которую, кроме как в подполье, почерпнуть было негде. Главное же — у тех, кому доводилось иметь дело с конспирацией, быстро вырабатывается особый «нюх», инстинкт, позволявший распознать собратьев. Однако за все то недолгое время, что мы прожили вместе, ни он, ни я не открыли себя и не задавали друг другу вопросов.

В апреле 1941 года Келец запросил и получил разрешение съездить к родителям на юг Польши. А через несколько дней после его отъезда до нас дошла весть, что его и еще трех человек арестовали… недалеко от Люблина, то есть к северу от Кракова. Их схватили, когда они разбирали железнодорожные пути. На другой день там должен был проехать следующий из СССР в Германию состав с оружием и продовольствием — они хотели пустить его под откос.

Тадеуш, как я узнал впоследствии, возглавлял одну из вышеупомянутых малых подпольных групп «на периферии». Он и его люди, как многие другие автономные организации, работали сами по себе, что их и погубило. Всех четверых прилюдно повесили на Рыночной площади в Люблине, и тела не снимали с виселицы двое суток, в назидание местным жителям. На груди у них висели таблички, на которых было написано, что это польские бандиты, напавшие на немецких служащих с целью ограбления, и что так будет с каждым, кто вознамерится вредить Германии. Эти последние слова выдавали правду.

После ареста Келеца в кооператив нагрянули гестаповцы, перерыли все сверху донизу и допросили всех жильцов. Меня предупредили об облаве, когда немцы были за два подъезда от моего. Но я все-таки успел убежать, бросив все свои вещи. Участь Келеца и его товарищей глубоко потрясла меня. Помимо всего прочего, я остался без денег, а организация переживала тяжелое время. Мне с трудом удалось достать бумаги на новое имя. При таких печальных обстоятельствах я нашел приют у некой пани Лясковой[113]. Она была женой бывшего дипломата, вступившего в польскую армию на Западе. В предвоенные годы супруги и их сын Юзек жили за границей. Чувствуя, что война неизбежна, муж отправил жену и сына домой, в Польшу, где, как он надеялся, они будут в большей безопасности. Как многие другие семьи, они потеряли все, что имели.

Вероника Ляскова была ослепительной красавицей лет сорока, но выглядела гораздо моложе и говорила, что ей двадцать восемь. Шутить или спорить с ней по поводу ее возраста было небезопасно — разозлившись, она могла здорово отбрить собеседника. У пани Лясковой была пятикомнатная квартира, в большой столовой она, чтобы выжить, устраивала платные обеды. Кроме того, зарабатывала, продавая овощи со своего огорода. Большая часть добытых неустанным трудом денег уходила на содержание пятилетнего сына.

Она обожала мальчика и старалась, чтобы он не узнал, не почувствовал, что идет война, чтобы у него было все, что достается детям в мирное время: красивая одежда, шоколад, апельсины, молоко, конфеты. Все это она покупала на черном рынке по чудовищным ценам и для этого работала день и ночь.

Если же не считать безумной материнской любви, — никогда не видел, чтобы кто-нибудь настолько не желал принимать во внимание обстоятельства! — это была очень умная, рассудительная и смелая женщина. Благодаря тому что у нее столовалось много клиентов, частые визиты посторонних не вызывали подозрений, так что квартира стала идеальным убежищем для подпольщиков.

Помню такую сцену: послеобеденное время, в столовой полно народу. В одном углу оживленно, но тихо переговариваются четверо мужчин. В другом двое мужчин и женщина упаковывают стопки краковских подпольных газет, предназначенных для распространения в других местах. В третьем еще двое колдуют над чем-то похожим на взрывчатку. Я и трое моих коллег сидим за столом и делим на порции несколько граммов цианистого калия. Согласно недавнему приказу, все, чья работа связана с особым риском, должны иметь при себе яд. Ляскова помогает нам: с помощью аптекарского пинцета раскладывает крошечные порции порошка по капсулам. Вдруг звонок в дверь — пришел кто-то еще из наших. Ляскова резко встала, немного яда рассыпалось по столу. В тот же миг маленький Юзек ворвался в комнату и попытался влезть на стол, чтобы посмотреть, что делает мама, и ладошка его попала прямо в порошок.

Дверь пошел открывать кто-то другой, потому что хозяйка дома бросилась к мальчику, принялась лихорадочно оттирать его руки и лицо, раздела его и понесла мыть с ног до головы. Один из нас осмелился заметить, что это слишком. Но она оборвала его одним взглядом и принялась драить стол и пол вокруг него. В комнате воцарилось удрученное молчание. Между тем Ляскова, покончив с уборкой, преспокойно взяла пинцет и вернулась к прерванному занятию.

Часто к Лясковой приходили Цина, журналист и лидер социалистов, у которого я прожил несколько дней по возвращении из Франции, и Кара, глава подпольного военного штаба округа. Они должны были работать в тесном взаимодействии, и тут у них было место встречи. Нередко один другому давал денег на неотложные нужды и даже людей для выполнения отдельных заданий.