Я стою за кулисами во время карнавала, наблюдая, как тренируются жонглеры и шпагоглотатели. Я оборачиваюсь на неожиданный и громкий шум и вижу двух клоунов, яростно спорящих между собой.

Клоун А совершенно взбешен, его голос дрожит от ярости. Клоун Б стоит, широко и недоуменно раскрыв глаза. А внезапно бросается на Б и бьет его кулаком по лицу. Б падает навзничь, его красный нос отлетает в сторону. Один из жонглеров подходит ко мне и спрашивает, что случилось. Я объясняю, что клоун А ударом уложил клоуна Б. Жонглер смеется, поворачивается к клоунам и говорит: «Молодцы, ребята! Вы одурачили невропатолога». Клоун Б вскакивает на ноги, и эти двое снова начинают свою сцену.

Они репетировали. Удар был хорошо спланированным движением, которое выглядело совершенно реально. Клоун Б упал не потому, что клоун А его ударил, он упал в соответствии со сценарием.

Но сценарий тоже не был причиной падения клоуна Б. Причиной падения клоуна Б был сам клоун Б. Или, по крайней мере, так думал клоун Б. Но, с другой стороны, возможно – в зависимости от того, верите ли вы в свободу воли, – что клоун Б не был причиной своего собственного падения. Возможно, этот замечательный театральный трюк был предопределен на субатомном уровне.

Вероятно, есть одно ментальное ощущение, которое несет наибольшую ответственность за распространившиеся вокруг разума споры. Это сложное и по-философски раздражающее чувство причинно-следственной связи: как мы можем знать базовую причину(ы), вызвавшую последовательность событий. Наука выработала целый спектр методов выявления причинных связей. Однако на персональном уровне мы ощущаем причинность как некое когнитивное чувство. Около 300 лет назад философ Дэвид Юм утверждал, что причинность – это чувство, появляющееся из нашего предшествующего опыта и представляющее собой встроенный в нас механизм связывания отдельных событий в причинно-следственную хронику. Ужасно жаль, что мы не можем вернуться в прошлое и передать письмо с благодарностью тем, кто предоставил нам истинные прозрения, которым предстояло выдержать проверку временем. Как бы то ни было, спасибо вам, Дэвид. В этой главе я попытаюсь посмотреть на наблюдения Юма сквозь призму современной нейрофизиологии.

Вернемся к примеру с клоунами: у меня не было независимого способа определения причины падения клоуна Б. До того как я получил информацию от жонглера, я мог полагаться только на то, что знал из своего прошлого опыта о физических силах и механизмах столкновения кулака с лицом. Без этих знаний о мельчайших подробностях того, как происходит нокдаун, я был бы поставлен в тупик и не смог прийти к какому бы то ни было заключению о том, что чему стало причиной. Все, что я видел бы, – это внешне случайное развитие серии несвязанных событий. Прежние знания – критически важное условие определения любой причинной связи.

Конечно, знание того, что удар кулака может свалить человека с ног, не гарантирует, что именно он вызвал падение клоуна Б. Я лишь верю своим глазам, а мы должны с сожалением признать, что восприятие не всегда сообщает нам истину. То, что я вижу, – не обязательно то, что произошло на самом деле. Если я признаю, что мое восприятие может быть ненадежным, я могу снизить вероятность ложных выводов, вспомнив прежде всего все известные мне возможности искажения восприятия. Но исчерпывающее знание потенциальных ошибок восприятия неизбежно требует полной свободы от этих самых ошибок. Этот замкнутый круг логики – вездесущий слуга субъективности восприятия.

Чтобы увидеть, как мы устанавливаем причинно-следственные связи в самых элементарных ситуациях, рассмотрим следующее знакомое каждому происшествие: вы споткнулись о расшатанную половицу на темной лестнице и ушибли большой палец на ноге. Практически мгновенно вы чувствуете в этом пальце боль. У вас не возникает и тени сомнения, что причина боли – удар о половицу. Но такие, казалось бы, очевидные причинно-следственные отношения между травмой и болью не всегда были для нас настолько очевидными. Мы все видели, как маленький ребенок касается горячей плиты в блаженном неведении о потенциальных последствиях. «Горячая плита причиняет боль» – это урок, который усваивается на основе опыта. Как говорят, обжегшись на молоке, будешь дуть и на воду.

К счастью, мы быстро формируем психическое представление об отношениях между травмой, повреждением тканей и болью. Со временем этот набор отношений, охватывающий сначала только «горячая плита причиняет боль», связывается с другими опытами травм, чтобы превратиться в укоренившееся обобщение: «травма вызывает боль». Знаменитая юмовская проблема индукции – что мы не можем знать, будет ли будущее соответствовать прошлому, – не является проблемой на уровне мозга. Мозг, никогда не проходивший курса философии, – безусловный прагматик. Для него истинны те правила, которые работают. Как любой успешный прогнозист, мозг работает с вероятностными предсказаниями, а не выдает безупречно точные ответы. Мозгу достаточно знать общее правило «чем чаще Б следует за А, тем более вероятно, что А порождает Б». Точно так же, как чувство узнавания является непроизвольным ментальным ощущением, анонсирующим близкое соответствие между воспринимаемым и сохраненным в памяти образами, причинность является непроизвольным ощущением, возникающим как результат неосознаваемого вычисления предсказания, что Б, скорее всего, проистекает из А. Чувство причинности начинается с установления соответствия наблюдаемых последовательностей событий и ранее составленных репрезентативных карт.

Что происходит с не таким удачным соответствием? В конце концов, не бывает двух абсолютно одинаковых переживаний. Для начала изменим временные факторы в вышеприведенном примере. Что, если боль в пальце возникнет не сразу, а двумя днями позже? Неделей позже? Месяцем? По мере того, как проходит время, чувство причинно-следственной связи уменьшается. С другой стороны, что, если боль в большом пальце ноги началась через месяц после того, как вы споткнулись о скейтборд избалованного и невоспитанного сына вашего противного соседа, необдуманно – если не злонамеренно – оставленный на подъездной дорожке к вашему дому? То, что вы подсознательно чувствуете по отношению к соседу и его сыну, имеет критическое значение для принятия решения, является ли боль в вашем большом пальце следствием повышенного уровня мочевой кислоты, вызвавшего приступ подагры, или поводом нанять личного адвоката, специализирующегося на возмещении ущерба от причиненных травм [64].

Второй ключ к пониманию чувства причинности – чувство агентивности. Чтобы найти причину события, мы должны быть уверены, что А способно повлиять на Б. Рассмотрим столкновение бильярдных шаров. Чтобы быть уверенным, что шар А может вызвать движение шара Б, вы должны чувствовать, что шар А обладает некоторой способностью воздействовать на позицию другого шара. Это последнее требование приводит в смятение философов, недоумевающих, как нематериальная сущность – разум – может обладать причинной силой в материальном мире. Тем не менее на уровне индивидуального опыта ощущения агентивности достаточно для обеспечения чувства каузальной релевантности разума. Сопоставив наблюдения, что мысль Б устойчиво следует за мыслью А, и интуитивное ощущение того, что наши мысли имеют реальный эффект (агентивность), мы, вероятнее всего, придем к заключению, что мысль А порождает мысль Б.

Агентивность приписывается не только одушевленным и обладающим волей субъектам. Кто из нас хоть раз не приписывал коварное чувство агентивности холодильнику, который «отказывался делать лед», и не приходил в бешенство от простуды, будучи убежденным, что вирус гриппа назло выбрал именно вас? Вопрос «почему я?», возможно, является только шуткой, но сам по себе он предполагает, что намеренность и агентивность характеризуют то, что вызвало у вас болезнь или привело к неудаче – чем бы оно ни было.