Можно бы и закончить сегодняшнюю работу, но ни Степан, ни Коля не уходят. Через каждый час они производят контрольные осмотры, исследуют ткань под микроскопом.

Но поверхности "переживающих тканей" по-прежнему остаются чистыми, а поле электронного микроскопа по-прежнему ярко светится ровным изумрудным сиянием.

Коля и Степан ночевали в лаборатории патологической анатомии, вернее — поспали часа два перед рассветом, склонив головы на столы. В шесть утра Карпов уже тормошил Степана:

— Ну, вставай же, вставай! Тебе принадлежит честь открыть термостат номер один и сказать, что вирус Иванова найден.

Степан с трудом поднял голову:

— Рано, Коля! Ведь мы смотрели всего лишь два часа тому назад.

— А может быть уже не рано, а поздно? Вспомни "болотницу": ее вирус был виден только один час.

Контрольный просмотр ничего не дал, но Коля не хотел слышать о прекращении опыта. Он доказывал, что инкубационный период развития вируса может быть очень длительным.

Степан не стал спорить, хотя и считал эту затею ненужной. Он заметил, что хорошо бы один термостат освободить для экспериментов с переменным процентом солей в физиологическом растворе. Николай пообещал достать термостат и, действительно, сумел добиться разрешения временно использовать два термостата лаборатории анаэробных инфекций. Затем он ушел к Великопольскому, а Степан продолжал опыты. Изредка он заглядывал в термостаты переменной температуры, — там никаких изменений не произошло.

Минули сутки, вторые, начались третьи. Уже и Коля начал терять свой оптимизм, но ему, как изобретателю-самоучке, все казалось: еще один час, еще одна попытка и цель будет достигнута.

— Ну, погоди, Степа! Пусть уж пройдет ровно сто часов. Понимаешь — люблю круглые числа… Больше ждали — подождем еще сутки.

Но Степан был непреклонен:

— Надо освободить все термостаты. Попытаемся произвести теперь параллельные заражения. Как по-твоему — с вирусов начать или с микробов?

Коля не отвечал. Склонившись над сосудом из термостата номер четыре, он рассматривал кусочек живой ткани. На ее поверхности он заметил несколько тусклых цветных пятнышек. Раньше их не было.

— Степан! Ура!.. Есть!

У Степана перехватило дыхание. Он подскочил к термостату, долго всматривался в эти пятнышки, затем подготовил препарат, установил его в держатель электронного микроскопа. Это был прекрасный микроскоп новой конструкций, не убивающий микроорганизмов во время работы.

Взвыл мотор, откачивая воздух, щелкнул рубильник, вспыхнул зеленый экран. Степан лихорадочно вертел рукоятки фокусировки.

И вдруг на экране мелькнули какие-то тени. С помощью микрометрического верньера Степан подвел изображение ближе…

Черные точки на зеленом фоне были разбросаны группками. Они казались неподвижными.

Степан и Николай смотрели на эти точки, затаив дыхание. Ведь это и были частицы загадочного вируса, вируса Иванова.

Но вот что-то изменилось. Как будто не заметно было никакого движения, но число черных точек увеличилось. Изменился и размер точек — они распались на части, как шарики ртути. Через несколько минут повторилось то же самое: уже все поле усеялось мельчайшими точками. И вдруг поле стало совершенно чистым.

Николай посмотрел на часы. Было двадцать три часа пятьдесят минут. Прошло семьдесят два с половиной часа с момента введения в ткань сыворотки, содержащей вирус Иванова.

— Вот так, наверное, и "болотница"… — прошептал Карпов.

А у Степана перед глазами все еще стояла картина: черные точки распадаются на более мелкие, они равномерно покрывают весь экран и мгновенно исчезают.

"Как? Почему?"

На этот вопрос ему не ответил бы никто в мире.

Туман… Туман… Туман…

Над узкими улицами лондонского предместья, над грязной Темзой нависла непроглядная пелена; она колышется, превращая все вокруг в бессмысленный хаос, глушит звуки, окрашивает испитые лица прохожих в мертвенные зеленовато-серые тона, угнетает, давит. Это — воплощение самой безысходной тоски, страшного в своем безмолвии отчаяния, болезненного одиночества, крушения надежд и желаний.

Человек идет вдоль Темзы шатаясь, но он не пьян. Человек бледен и худ, но это не от болезни. Он не ел несколько дней, он забыл, как потрескивают сухие поленья в очаге. Этот человек безработный и зовут его Джон Кэмпбелл.

Мысли у Джона странно путаются, ноги дрожат. Чтобы не упасть, он хватается за перила моста и закрывает глаза. Откуда-то из провала памяти выплывает картина: Ленинград… вышка собора… седоголовый русский… Как его? А, вспомнил, — Стефан Рогофф. Обещал вылечить…

Боцман грустно покачал головой, вспомнив, как увидел склонившегося над сундучком рыжего Дика. Вот он бьет Дика в челюсть, и тот отлетает, скаля зубы, как пес… "Медуза" плывет по смирному, однообразному до тошноты морю… Лондонский порт… Агенты у сходней… Выхоленный, полный презрения полковник… Полковник из Интеллидженс Сервис сказал: "Шпион! Русский шпион!" Кто шпион? Джон Кэмпбелл, честный парень и никогда не станет шпионом. Но разве там поверят?.. Это все Дик, рыжий Дик виноват!

— Эх!.. — Джон сплюнул и поплелся дальше. Еще оставалась одна — последняя — надежда: может быть, доктор Меджиссон сжалится. Если же нет…

Джон посмотрел вниз, за перила моста, — туман скрывал Темзу, но боцман вздрогнул: вода в реке, должно быть, холодна, как лед.

Джону пришлось итти пешком более двух часов — денег на подземку не было. К особняку доктора Меджиссона он подошел совсем обессиленным, чувствуя, что вот-вот упадет. Лакей не пустил его даже в переднюю, и Джон, криво улыбаясь, молча уселся на мокрые ступени парадного, зная, что никакая сила не сможет увести его отсюда.

Наконец дверь открылась, и лакей процедил сквозь зубы:

— Войди!

Джон, пошатываясь, подымался по мраморной лестнице, машинально подсчитывая в уме, сколько дней можно прожить, если продать хотя бы один из ковров, устилающих ступени. Откуда-то донесся столь аппетитный запах кофе, что у Джона судорога свела челюсти. Было тепло, светло, уютно. И сам Меджиссон — низенький толстяк — казался воплощением старой доброй Англии, о которой читались длинные нравоучительные истории в воскресных школах.

Меджиссон вопросительно взглянул на оборванца. Заметив мраморную расцветку его лица и рук, он покачал головой:

— Чем могу служить, уважаемый?

И взглядом, и тоном он как бы говорил: ты, безусловно, болен, причем болен какой-то странной, необыкновенной болезнью, но лечение стоит денег, которых у тебя нет.

Профессор Меджиссон давно уже перестал быть тем восторженным юношей, который мог по целым суткам не отходить от постели больного, гоняться за призраками неведомых болезней, мечтать и дерзать. Прежний Меджиссон исчез вместе с необеспеченностью и неопытностью, а этот — профессор, один из богатейших врачей страны — смотрел испытующе и холодно.

Но и Джон Кэмпбелл уже не был самоуверенным и дерзким забулдыгой-боцманом, сорившим деньгами по всем портам мира. Если течение времени вознесло и возвеличило доктора Меджиссона, то Джона Кэмпбелла оно сломило, вытравило у него лучшие человеческие качества. Однако у него еще нашлись силы, чтобы не заплакать, не броситься к доктору в ноги с мольбой о спасении. Запинаясь, он хрипло проговорил:

— Профессор, я болен какой-то странной болезнью. Меня никто не берет на работу: здоровому — и то почти невозможно устроиться… Я умираю с голоду… Профессор, если вам нужна моя рука, нога, кровь — все, что есть у меня, возьмите, но только вылечите.

Он судорожно всхлипнул и протянул руки:

— Профессор, у меня жена и ребенок, они умирают с голоду, а я не могу принести им ни шиллинга, хотя этими руками я умею делать очень многое… Профессор, я напишу договорное обязательство выплачивать вам половину своего жалованья до конца моих дней, — вылечите меня!.. Профессор, я ветеран войны — немецкая пуля в Нормандии пронзила мне грудь… Профессор!..