– Прямо как в сказке, – восхищенно проговорила я.

Гриффин достал из рюкзака серовато-желтое одеяло и расстелил его на песке.

– Ты не бывала здесь раньше?

– Нет. И, похоже, я многое потеряла.

– Ничего, наверстаем.

Гриффин улыбнулся, щурясь от солнца – он забыл взять с собой темные очки. Я покопалась в сумке и протянула ему свои запасные – огромные, с овальными стеклами, в вишневой оправе. На нем они смотрелись довольно нелепо.

– Ну, как я выгляжу? – спросил он.

– Прекрасно, – ответила я и улыбнулась.

Гриффин протянул мне гидрокостюм с неловко подвернутыми штанинами:

– Тебе нужно переодеться.

Я уставилась на него:

– Ты взял для меня гидрокостюм?

Он кивнул:

– Похоже на то.

– Ты взял гидрокостюм для меня, но забыл собственные очки?

– Не тяни время.

Я направила на него указательный палец:

– Но… видишь ли… я же сказала, что не умею кататься на серфе, и думала, что кататься будешь ты, а я просто полежу на бережку.

– Сомнительное развлечение.

«Да уж, утонуть, конечно, гораздо веселее», – хотела я ответить, но внезапно представила, как бы рассмеялся этой шутке Ник. Представила настолько ясно, словно он, а не Гриффин стоял сейчас передо мной. У меня чуть не подкосились ноги, так остро я вдруг почувствовала, что́ потеряла, потеряв его.

Я села на одеяло. Нужно поскорее опомниться, пока не выставила себя дурой…

Гриффин склонился надо мной, уперев руки в колени:

– Наверное, пора. Давай разберемся с этим раз и навсегда.

Я подняла на него глаза:

– О чем ты?

Гриффин тоже сел на одеяло и устроился поудобнее.

– Один. – Он поднял вверх указательный палец.

– Один?

– Один разговор. Ты рассказываешь мне о нем все, что хочешь, и больше мы к этому не возвращаемся.

– Вот так просто взять и избавиться от него, как от старых носков? – пошутила я, а потом попыталась выразить то, что чувствовала на самом деле: – Вообще-то мне немного неловко о нем говорить.

– Понимаю, – кивнул Гриффин. – Но не надо стесняться. Если сейчас о нем не поговорить, ты все время будешь о нем молчать.

И он был прав. Мне хотелось быть краткой, но я даже не знала, как подступиться к этой теме, поэтому просто сидела и думала. Становилось жарко. Свежий ветер развевал мне волосы.

– А что, если я не буду объяснять тебе всего, а расскажу только о самом лучшем и самом худшем?

– Ну вот, теперь ты надо мной смеешься, – улыбнулся Гриффин. – Что же, поделом мне…

– Нет, я не смеюсь, честное слово. Может, ты просто имеешь на меня влияние?

– Ну ладно. Тогда начинай.

– В общем, мое самое лучшее воспоминание – это наши ночевки в палатке. Нам обоим приходилось много путешествовать по работе, особенно мне, но когда мы оба бывали дома, Ник иногда ставил на заднем дворе палатку. Звучит глупо, знаю. Большую часть ночи мы лежали в одном спальном мешке и разговаривали, а утром встречали вместе восход. Тогда я была счастлива и чувствовала себя уверенно.

Гриффин широко улыбнулся – без ревности, без осуждения.

– Это замечательно, – сказал он.

Я кивнула.

– А худшее?

Я посмотрела прямо ему в глаза:

– В остальное время я не чувствовала себя уверенно.

В ту же минуту я осознала всю тяжесть сказанного – тяжесть того, на что прежде старательно закрывала глаза. Живя с Ником, я ощущала себя как на экзамене. Пожалуй, сама я была виновата в этом ничуть не меньше Ника: постоянно стремилась ему угодить, добиться его одобрения, потому что любила без памяти. Но так ли уж важна причина, если результат остается прежним? Может быть, именно поэтому я редко бывала дома – не хотела чувствовать, что какая-то часть Ника – процентов двадцать – вечно от меня ускользает, оставаясь недосягаемой.

Гриффин взял меня за руку, быстро поцеловал в запястье и поднял на ноги – все одним движением.

– Пошли в воду, – сказал он.

– Погоди… Это что, все? А обсудить?

– А что тут обсуждать?

Нечего. Внезапно я поняла, что обсуждать действительно нечего. Комок в груди сразу стал меньше. Теперь я знала: этот комок появился не после разрыва с Ником, а задолго до того. И быть может, именно сейчас, рядом с Гриффином, я понемногу от него освобождалась.

– А ты? – спросила я. – Ты разве не расскажешь мне о своей предыдущей девушке?

Но Гриффин уже снимал с меня верх от бикини.

– Что ты делаешь?

– Переодеваю тебя в гидрокостюм.

Его руки приятно холодили мне спину. Я огляделась: в отдалении загорала еще одна пара, в море несколько человек катались на серфе. Но в этой части пляжа мы были одни. Совершенно одни.

– Не волнуйся, – сказал Гриффин. – Я отвернусь.

Но не отвернулся…

Тем вечером, как и обещал Гриффин, мы пошли на танцы. Я надела серебристую юбку-баллон, шелковый топ и туфли для танго – да-да, у меня есть специальные черные туфли для танго, которые туго завязываются чуть выше лодыжки.

Мы танцевали всю ночь, не пропуская ни одной песни, пока одежда не промокла насквозь от пота и не начала липнуть к телу. Гриффина нельзя было назвать хорошим танцором, но он любил музыку и наслаждался каждым мгновением, нисколько не стесняясь и самозабвенно кружа меня по танцплощадке.

– Хватит тянуть – теперь твоя очередь, – сказала я, пока мы отдыхали, попивая имбирный эль.

– Моя очередь?

– Я так подозреваю, что я не первая твоя любовь. Расскажи о девушке, которая была до меня. Лучшее и худшее воспоминание.

Гриффин улыбнулся.

– Что? Я сказала что-то смешное?

– Нет. Ты сказала «любовь».

Глаза у меня расширились от ужаса.

– Нет, я не… не имела в виду… – Я покачала головой, пытаясь прийти в себя. – …что я твоя любовь… что влюблена в тебя… или ты в меня… Я хотела сказать… В общем, я не то хотела сказать.

Гриффин поставил меня на ноги, завел мне руки за спину и поцеловал в шею.

– Последняя женщина, которую я любил, говорила полными предложениями. Вот мое лучшее воспоминание о ней.

– Очень смешно!

Он потянул меня на танцплощадку.

– А худшее? – спросила я, хотя уже послушно шла за ним. – Ладно, и так знаю – ответ тот же.

Когда резко переходишь от горя – самого острого горя в твоей жизни – к радости – такой сильной, что хочется петь в душе, – кажется, будто предыдущее состояние просто пригрезилось. Например, ты болен и не можешь поверить, что еще недавно был здоров. Или наоборот: выздоравливаешь, и, хотя сидящий рядом человек заходится от кашля, у тебя как-то не получается снова почувствовать себя больным. То есть ты помнишь, что это с тобой происходило, но помнить и чувствовать – разные вещи.

То же и во время путешествия. Ты опять ощущаешь легкость и душевный подъем, и уже не верится, что когда-то было по-другому. Ты прекрасно знаешь, что все это происходит не в действительности, и все же тебе кажется, будто вновь обретенная свобода уже никуда не исчезнет, особенно если покрепче за нее ухватиться.

В первые недели с Гриффином я была немыслимо счастлива. Мне даже не верилось, будто где-то в глубине души по-прежнему таится страшная боль и, хотя бы частично, огромная сила счастья – это ответная реакция на то, что боль, прежде невыносимая, теперь немного отпустила.

Потом произошли два события, которые изменили все.

Первым событием стала командировка на Искью – бесподобный итальянский островок в Тирренском море. Я провела пять незабываемых дней, гуляя по романтическим садам Ла-Мортеллы, любуясь склонами вулкана Эпомео, изучая производство меда под началом пчельницы из Форио и пробуя этот самый мед прямо у нее с пальца.

Обратно я летела с чувством, которого давно не испытывала: я была рада, что возвращаюсь.

Однако когда я добралась до дома – до того места, которое раньше считала своим домом в Лос-Анджелесе, – чувство это сразу пропало. Я больше не испытывала ни радости, ни спокойствия. Зато испытывала нечто другое – нечто, больше всего похожее на страх. Прошло несколько минут, прежде чем я осознала, почему Ник побывал здесь.