– Ты не прав! Разлука для меня тяжелее, чем ты думаешь. – Голос Освальда задрожал так заметно, что Эдмунд с изумлением взглянул на него, и всю его обидчивость как рукой сняло.

– Боже мой, что с тобой? Ты бледен как смерть. Вообще, ты был крайне странен весь вечер. Впрочем, я догадываюсь. В старых бумагах и письмах ты нашел что-нибудь такое, что вызвало воспоминания о твоих родителях, и эти воспоминания тяжелы.

– О да, очень тяжелы! – с глубоким вздохом промолвил Освальд. – Но теперь я справился с ними. Ты прав, меня расстроили старые воспоминания. Теперь я навсегда покончу с ними.

– В таком случае я уйду, – заявил Эдмунд. – Я забыл, что тебе еще многое необходимо привести в порядок, а рано утром мы еще увидимся. Спокойной ночи, Освальд!

– Спокойной ночи, Эдмунд! Часто я был резким и холодным по отношению к тебе, в то время когда ты так тепло относился ко мне. Но я все-таки очень любил тебя, и глубину этого чувства я понял только теперь, в этот час.

– В час разлуки! – упрекнул Эдмунд, сердечно отвечая на его объятие. – Иначе это признание никогда не сорвалось бы с твоих уст. Несмотря на это, я все-таки знал, что значу для тебя.

– И все же не совсем. Я сам узнал это только с сегодняшнего дня. Но теперь ступай! Тебе все-таки не следует долго оставаться на ногах с твоей раной. Иди и ложись в постель!

Положив руку на плечо двоюродного брата, он проводил его за дверь и по коридору. Там они расстались, но, прежде чем граф успел вернуться к себе в комнату, Освальд снова стоял у письменного стола с портретом в руках. Он еще раз глянул на него, а затем решительно закрыл медальон, проговорив вполголоса:

– Он умер бы из-за этого; такой ценой я не хотел бы стать владельцем майората.

На следующее утро за завтраком, так как отъезд Освальда был назначен до полудня, сошлись только трое мужчин. Граф Эдмунд и сегодня очень мало обращал внимания на предписания доктора, заставлявшие его оставаться в комнате. Он явился с перевязанной рукой, но бодрый и веселый, и смеялся над упреками барона Гейдека, советовавшего ему беречься. Зато графиня сегодня совсем не показалась. Она жестоко страдала от нервного припадка, вероятно, вследствие испуга от первой преувеличенной вести о несчастье с сыном.

Эдмунд, побывавший уже у матери, нашел ее в страшнейшем нервном возбуждении и на вопрос, может ли Освальд прийти проститься к ней, получил ответ, что она слишком страдает, чтобы видеть кого-либо, за исключением сына. Молодой граф чувствовал себя крайне неловко, сообщая это двоюродному брату; он понимал, как неделикатно было отказать в прощании уезжавшему, и думал, что мать сможет все-таки побороть себя, чтобы хоть на несколько минут принять племянника.

К известию о том, что он больше не увидит тетки, Освальд отнесся очень спокойно и без всякого удивления. Он догадался, какая связь существовала между бесследным исчезновением медальона и нервным припадком. Графиня, конечно, узнала от Эбергарда, что сразу же после ее ухода из своей комнаты туда пришел ее племянник и оставался там некоторое время один.

Разговор за завтраком не отличался оживлением. Барон Гейдек не выказывал особенной сердечности племяннику, который сделал такой решительный поступок наперекор его воле. Эдмунд был расстроен разлукой, почувствовав всю ее тяжесть именно теперь, когда она была так близко, и только Освальд сохранял серьезное спокойствие. Когда встали из-за стола, молодого графа вызвали к приехавшему доктору. Барон Гейдек хотел пойти за ним, чтобы уговорить доктора быть построже с легкомысленным пациентом, но его остановил тихий голос Освальда. Как только они остались вдвоем, последний вынул из бокового кармана небольшой, тщательно сложенный и запечатанный сверток и произнес:

– Я надеялся перед отъездом еще переговорить с тетей, но так как это невозможно, то я прошу вас передать ей от меня последний привет. При этом я убедительно прошу вручить этот пакет в собственные руки графини, и лишь тогда, когда она будет одна.

– Что это за таинственное поручение? – удивился Гейдек. – И почему ты выбрал меня, а не Эдмунда?

– Едва ли тетушка пожелала бы, чтобы Эдмунд узнал что-нибудь о передаче или содержании этого свертка. Повторяю мою просьбу: передать ей это наедине.

Ледяной холод этих слов и гордый, грозный взгляд, сопровождавший их, были единственной местью, которую позволил себе молодой человек. Гейдек не понял его, но ему стало ясно, что здесь речь шла о чем-то необычном, и он, взяв сверток, произнес:

– Хорошо, я выполню твое поручение.

– Благодарю! – сказал уходя Освальд.

Разговор дальше продолжаться не мог, так как в комнату в сопровождении доктора вошел Эдмунд, пожелавший, чтобы врач навестил его мать, состояние здоровья которой очень его беспокоило.

Мнение доктора относительно обоих пациентов было весьма успокоительным. Рана графа заживала, а графиня страдала обычным нервным расстройством, явившимся следствием вчерашнего испуга. Обоим был предписан покой, а Эдмунд даже выпросил позволение проводить брата до экипажа.

Прощание Освальда с бароном Гейдеком было очень коротким и холодным, зато при расставании до крайности был расстроен Эдмунд. Он очень просил Освальда во что бы то ни стало приехать на свадьбу в Эттерсберг, а сам обещал вскоре приехать в столицу. Освальд слушал его с печальной улыбкой; он знал, что ни того, ни другого не будет – графиня, несомненно, найдет средство удержать сына от обещанного посещения. Еще одно последнее объятие, и экипаж укатил, поднимая клубы пыли.

Возвратившись в замок, Эдмунд почувствовал пустоту от разлуки с другом детства.

Прошло более двух часов после отъезда Освальда, и лишь тогда барон Гейдек отправился к сестре исполнить принятое на себя поручение. Он не торопился, так как при существовавших натянутых отношениях между Освальдом и теткой едва ли можно было предположить, чтобы этот «последний привет» был приятен. Поэтому он сначала решил отложить его до следующего дня, но взгляд и тон Освальда при передаче пакета показались ему такими значительными, что он решил покончить с делом сегодня же. По его желанию графиня выслала камеристку с приказанием никого не пускать, и брат с сестрой долгое время оставались одни.

Бледная и взволнованная графиня сидела на кушетке. Было видно, сколько она выстрадала со вчерашнего вечера и страдала еще теперь, безмолвно выслушивая упреки брата, который с открытым пакетом стоял перед ней.

– Итак, ты действительно не могла расстаться с этим несчастным портретом! – произнес он, правда, пониженным, но очень возбужденным голосом. – Я думал, он уже давно уничтожен. Что за безумие хранить его!

– Не брани меня, Арман! – прерывающимся от слез голосом воскликнула графиня. – Это единственное воспоминание, которое я сохранила. Я получила его с последним приветом, когда он погиб.

– И ради этой сентиментальности ты не боялась навлечь на себя и сына такую страшную опасность? Разве черты лица не достаточно красноречивы? Когда Эдмунд был еще ребенком, сходство не было таким ярким; теперь же, когда он в том же возрасте, в каком был тот, оно прямо поразительно. Ты знаешь, в чьих руках находился портрет?

– Я знала это со вчерашнего вечера. Боже мой, что после этого может произойти?

– Ничего! – холодно проговорил Гейдек. – Доказательством тому служит возвращение. Освальд слишком опытный юрист, чтобы не смог понять, что простой портрет еще не представляет собой доказательства и что на нем нельзя обосновать никакого обвинения. Несмотря на это, он все же поступил великодушно, возвратив его. Другой употребил бы его для шантажа. Этот портрет не должен больше существовать.

– Я уничтожу его, – тихо пролепетала графиня.

– Нет, это сделаю я, – возразил брат, тщательно пряча медальон в карман. – Ты опять поддашься романтическим мечтам. Однажды мне уже пришлось спасать тебя от опасности, Констанция, теперь я должен сделать то же самое. Прах погребен несколько лет назад, не дай ему воскреснуть снова, а то он легко может разрушить все счастье в Эттерсберге. Этот несчастный медальон должен исчезнуть сегодня же. Того, что находится в нем, Эдмунд совершенно не должен знать, так же как этого не подозревал твой муж…