– Разумеется, известно! – И Адальберт, смеясь, похлопал лесничего по плечу. – Будьте спокойны, я не получу отказа.

– Мне тоже так кажется. Только не тяните с этим, а я даю свое благословение.

Поручик по-военному приложил руку к охотничьей шляпе.

– Чрезвычайно рад! Ваше высочайшее соизволение, разумеется, самое главное. К счастью, мой папаша приедет завтра в Графенау. Я немедленно открою по нему огонь, и потом мы вместе отправимся к барону. А теперь исчезните, пожалуйста! Налево кругом… марш!

– Но, господин поручик, – запротестовал было Гофштетер, однако поручик не дал ему договорить.

– Ни слова! Сегодня вы совершенно лишний, потому что я намереваюсь взять крепость штурмом, как подобает солдату… Ура!

Лицо лесничего расплылось в улыбке, и он покорно удалился. Он и сам видел, что сегодня он лишний, кроме того, поручик Гунтрам был ему по сердцу – такой шустрый и все берет на «ура». Он подходил его баронессочке, и старик решительно ничего не мог иметь против него.

Придя в свою комнату, Гофштетер сел на стул и поблагодарил господа бога, что все так счастливо устроилось. Теперь его старый добрый барин мог отойти с миром, зная, что его любимица соединится с человеком, которого он уже успел полюбить. Маленькая златокудрая Труда не останется в старых девах, у которых ничего нет, она будет богатой, счастливой женщиной, а потом, может быть, и генеральшей, «ее превосходительством». Гофштетер решил, что подождет, пока увидит свою баронессочку под венцом, а потом непременно оставит место и поедет в Америку, к дикарям.

Между тем Адальберт поспешно направился в так называемый сад – маленький клочок земли за домом, где росло несколько плодовых деревьев, а на грядках были посажены овощи.

В энергичном вмешательстве лесничего не было, в сущности, особенной надобности. Молодой офицер уже давно понял, что по уши влюблен в златокудрую Труду. Лесная принцесса окончательно пленила его, и, по его мнению, ни о каких препятствиях не могло быть и речи. Отец найдет его выбор подходящим и желательным, а старому барону он своим предложением доставит последнюю радость в жизни. Правда, его будущая жена была совершенным ребенком и недостаточно воспитана для общества, но молодой очаровательной женщине это легко простят, а титул баронессы фон Гельфенштейн будет иметь значение для полковника и товарищей в аристократическом полку. Адальберт знал это и даже был к этому далеко не равнодушен. Итак, все побуждало его приступить к объяснению.

Между тем барышня, которой он собирался сделать предложение, была в эту минуту поглощена занятием, не совсем соответствующим предстоящей помолвке. Она сидела на высокой ветке вишневого дерева и ела прекрасные спелые испанские вишни. В сущности, она собиралась сорвать лишь несколько ягод для дедушки, который, не имея аппетита, почти ничего не ел, а поэтому предусмотрительно принесла с собой лестницу и корзинку. Но когда, стоя на верхней перекладине, заметила, что самые лучшие ягоды висят очень высоко, ею овладело желание влезть на дерево. Она быстро очутилась на верхней ветке, повесила пустую корзиночку рядом и принялась всласть лакомиться. Адальберт, разумеется, сразу нашел ее и крикнул, поддразнивая:

– Доброе утро, баронесса Траудль! Вкусны ли испанские вишни?

Траудль смешалась, заторопилась слезть и добралась уже до нижней ветки, как вдруг державший лестницу поручик отодвинул ее в сторону, и Траудль лишилась возможности спуститься на землю.

– Какой вы неловкий! – крикнула она. – Придвиньте скорее лестницу, чтобы я могла спуститься.

– Этого совсем не нужно, – смеясь, возразил он, – прыгайте, я вас поймаю. Ведь три года тому назад я не раз делал это, когда вы, бывало, влезали на старый каштан и бомбардировали меня оттуда колючими плодами.

– Теперь это не годится, – с достоинством возразила Траудль. – Ну, скорее давайте лестницу!

Но Адальберт и не думал слушаться и, протянув ей руки, повторил:

– Прыгайте же! Я не уроню. Ну же! Гоп!

Траудль рассердилась. Она сбросила корзинку на землю, обхватила обеими руками ствол дерева и спустилась на землю, причем ее светлое полотняное платье выглядело не лучшим образом.

– Браво! – воскликнул Адальберт. – Это было настоящее гимнастическое упражнение. Браво, маленькая златокудрая Труда!

– Я уже не маленькая, – обиженным тоном ответила девушка, поднимаясь на цыпочки, – я уже достаю вам до плеча, и вообще я уже взрослая. Заметьте это!

– Выражаю взрослой молодой особе свое глубочайшее почтение, – насмешливо проговорил он. – Поставьте, пожалуйста, ноги как следует на землю, меряться, стоя на цыпочках, запрещается. Не разрешите ли мне почтительнейше осведомиться о вашем здоровье? Оно, вероятно, вполне удовлетворительно, судя по выпачканным вишнями губкам.

Траудль поспешно вынула носовой платок. Увы! На платке также осталось темно-красное пятно – неопровержимое доказательство ее невоздержанности.

– Ничего! Это не впервые, – утешил ее молодой человек, – у вас ведь всегда был завидный аппетит. В былое время, когда ваш батюшка был еще здоров и меня иногда приглашали к ужину, я помню, вы всегда первая справлялись со своей порцией и уничтожали невероятное количество бутербродов. Помните вы это, маленькая златокудрая Труда?

Баронесса охотно допускала, чтобы ее дед, дядя Равенсберг и даже Бертольд называли ее так, но в глазах поручика Гунтрама ей хотелось быть взрослой. Она выпрямилась с обиженным видом и воскликнула:

– Вы не должны больше так называть меня, я не позволю. Кроме того, это неверно. Теперь я сама знаю. Мне об этом сказал Бертольд, когда я в последний раз была в Равенсберге, он прочел мне одно стихотворение, оно называется «Красавица златокудрая Труда». Вы его знаете?

– Не имею ни малейшего понятия, – солгал Адальберт.

Траудль презрительно пожала плечами и решила прийти ему на помощь. Она начала говорить первые строфы стихотворения, делая заметные ударения на словах припева: «Красавица златокудрая Труда».

– Ну а конец? – спросил молодой человек, когда она внезапно остановилась.

– Конец… я забыла.

– Жаль! В народных песнях последние строфы обычно самые красивые. Может быть, вы припомните ее, маленькая златокудрая Труда?

Эти слова переполнили чашу терпения баронессы. Она бросила на своего собеседника презрительный взгляд и, не говоря ни слова, повернула к дому. Но Адальберт догнал ее, обнял и ласково шепнул на ухо:

– Красавица златокудрая Труда!

Девушка вспыхнула от этого мягкого, нежного тона и крикнула:

– Пустите меня, Адальберт!

Она испуганно попыталась высвободиться из его объятий, но почувствовала на своих губах губы молодого офицера, а потом услышала страстный шепот:

– Люблю тебя, Траудль, люблю тебя!

Лицо Труды горело ярким румянцем. Что-то мешало ей дышать, но в то же время поднимало ее как на крыльях, она не отвечала и не двигалась, боясь, что каждый звук, каждое движение нарушит очарование. Она только смотрела на Адальберта радостно блестевшими глазами и слушала то, что он шептал ей на ухо: как он ее любил, когда она была еще ребенком, и как, снова увидев ее месяц назад, поклялся себе, что она будет его женой. При этом он покрывал бесчисленными поцелуями розовое личико своей молоденькой невесты, и только гораздо позднее ему пришел в голову вопрос, с которого, в сущности, он должен был начать:

– А ты любишь меня, Траудль?

– Да, Адальберт, да, – восторженно ответила она, обнимая руками его шею. – Я сама не знала, как люблю тебя.

– А конец старой песни? Действительно ты позабыла его, Траудль? Тогда я напомню тебе:

В назначенное время советник Гунтрам прибыл в Графенау, и сын выезжал утром на станцию, чтобы встретить его. Поручик намеревался сообщить отцу о своей помолвке еще по дороге со станции в имение, но Гунтрам казался таким больным и с таким безразличием отнесся к первым намекам сына, что Адальберт решил пока оставить старика в покое. Он не сомневался, что отец одобрительно отнесется к этой новости, но, заводя свое собственное хозяйство, необходимо было обратиться к нему за существенной помощью, а между тем старик совсем недавно уплатил все долги сына, которые тот делал теперь в Меце с таким же легким сердцем, как прежде в Берлине.