— Вышвырну, всех разом за окно выброшу! Ни одной не пожалею, сколько их там ни будь: девять, двенадцать, полсотни, сотня!

— Тогда выбрасывай и меня заодно! — не заставил себя ждать столь же традиционный ответ. — А еще лучше с меня начни и мною закончи!

— Дура ненормальная! Блажная, как все старые девы!

— Тиран бессердечный! Из-за кого, по-твоему, я замуж не вышла? Может, у меня женихов не было, может, меня никто брать не хотел? А я и точно дура ненормальная, всю жизнь у тебя в прислугах состою, обстирываю тебя да грязь за тобой убираю. Что ж, выбрасывай меня, вышвыривай! Другой благодарности от тебя не дождешься.

На этой стадии перепалки старик успевал раскаяться в своей горячности. Он с кротким видом поднимал заброшенную в угол комнаты черную шапочку и, выдвинув из-под дивана миску, наливал туда молока.

— Кис-кис, — подзывал он настороженно следящую за ним из-под шкафа кошку.

Затем брал за руку все еще всхлипывающую и сразу подурневшую от слез старенькую сестру и вел ее к столу.

— Давай попьем чайку, если ты не против.

За ужином и за чаем сестра пересказывала Андриану новости обо всем на свете.

— Представь себе, сегодня на рынке не было свежих яиц.

— Уму непостижимо!

— Да и откуда же им взяться в феврале, в этакую холодину?.. Но яйца, что подолгу хранят в мелу, мне даром не нужны.

— Разумеется, ты права.

— И молока тоже не было.

— Ну конечно: в феврале, в этакую холодину…

— При чем тут февраль? Если уж сейчас молока нет, то чего же ждать в марте, в апреле! Ведь кормов пока еще должно хватать.

— Кормов? Ах да, конечно!.. Должно хватать. Когда бишь коров начинают выгонять? Я имею в виду — на пастбище.

— Когда как. Если верить пословице, то «в мае навали сена в кормушку да посиживай в избушке».

— Верно, в детстве мы это часто слышали. Память у тебя великолепная! «В мае… — неуверенно повторил он, — навали сена в кормушку и… сиди себе в избушке». Матушка наша частенько так говаривала…

После ужина он целовал сестру в лоб:

— Я еще немного поработаю…

— Ну что ж, ступай.

— Ты уже прочитала газету? — оборачивался он в дверях.

— Разумеется.

— Тогда дай, пожалуйста, я просмотрю.

С газетой в руках он проходил к себе в кабинет и усаживался в кресло. Но минут через десять откладывал газету и перебирался за письменный стол. Доставал из ящика зеленую папку и бумаги, исписанные всевозможными числами и формулами, раскладывал их перед собой. В час ночи Андриан, оторвавшись от работы, аккуратно складывал бумаги и убирал их в стол.

Пяти часов ночного сна и часа после обеда старику было достаточно для отдыха. Правда, на собраниях, если его все же удавалось туда заманить, он иногда задремывал, и тогда не дай бог было его внезапно разбудить. Старый профессор тотчас начинал аплодировать, думая, что настал долгожданный момент расходиться по домам. Или же поднимал руку в знак того, что и он присоединяется к мнению остальных. Впрочем, скорее всего эти истории были из области анекдотов, вымышленных и распространяемых досужими студентами.

На собраниях — к чему отрицать? — он действительно иногда засыпал. В церковь же не ходил и в прежние времена. Если сестра заводила разговор (правда, все реже и реже) о всемогуществе Господа, о всепроникающей мудрости божьей, каковая есть первопричина и начало всех начал, Андриан, как правило, коротко пресекал ее разглагольствования: «Эти вопросы не по моей части. Я ведь физик». Споры подобного рода проходили спокойнее, чем конфликты на кошачьей почве. По поводу общественных событий у профессора также было мало своих соображений. Семью, общественные интересы и многое другое ему заменяли любимая работа и те одаренные студенты, которые попадались на каждом курсе: профессор охотно беседовал с ними и привязывался к ним душою. Многие из этих студентов с течением времени стали преподавателями и учеными, многие обзавелись семьями, отличились на общественном поприще, иными словами, совершили то, на что самому профессору не достало ни времени, ни склонностей. Правда, некоторые в своей дальнейшей судьбе уподоблялись ему: старые холостяки, вспыльчивые и отходчивые, верные и преданные служители науки.

Андриан даже на летние каникулы никогда не уезжал ни к морю, ни в горы. Летом он каждый день ходил в институт, где они с дядей Юрой на пару продолжали ставить эксперименты. Счастье еще, что позади дома, где жил профессор с сестрою, находился небольшой сад. В жару он именно здесь проводил свой послеобеденный отдых: почивал в беседке, в тени глухой стены соседнего дома, обвитой диким виноградом. После сна так приятно было выпить стаканчик остуженного во льду лимонада или клюквенного сока. В особенности любил он клюквенный сок. Его сестрица каждый год заготавливала по тридцать шесть бутылей этого напитка, хотя сама она пила только крепкий кофе: помимо брата и кошек, кофе был ее единственной слабостью.

Вот так и текла год за годом — с минимальными отклонениями — жизнь в доме профессора Андриана.

Около трех часов ночи, а точнее, без семи минут три у двери раздался звонок. Была холодная февральская ночь — темная, без малейших признаков рассвета. Дверь открыла сестра профессора — тощая, взъерошенная, дрожащая от холода и испуга старая дева. В квартиру вошли двое: один в военной форме и при оружии, другой в штатском; еще один вооруженный человек занял позицию у входа. Судя по всему, их было трое.

Тот, что в штатском, без слов и объяснений пересек прихожую, вошел в профессорский кабинет и вручил старику какую-то бумагу: разбуженный звонком в дверь и топотом ног, тот уже сидел на краю постели. Пока седовласый старец в ночном облачении знакомился с ее содержанием, согласно которому квартиру надлежало подвергнуть обыску, а его самого — аресту, пришельцы — военный, а в особенности штатский — уже начали орудовать: раскрывали папки с бережно подобранными научными материалами и швыряли их на пол. Заглядывали в выдвинутые ящики письменного стола, кое-где посбрасывали книги с полок и, сунув в образовавшийся промежуток руку, проверяли, нет ли там тайника. Обыск проводился весьма поверхностно, безо всякого интереса и желания, лишь бы соблюсти видимость друг перед другом.

— Оружие есть? — спросил военный.

Андриан не ответил.

— Ну ладно, — со скучающим видом сказал военный и взглянул на коллегу. Тот кивнул.

Но тут сестра профессора, седовласая старая дева, вдруг заголосила. Этот плач в голос, напоминающий стародавние обряды, хотя пришельцы, должно быть, успели к нему привыкнуть и он не застал их врасплох, действовал им на нервы.

— Сейчас же прекратите этот гвалт! — сухо, однако же не без угрозы в голосе произнес штатский. Когда и окрик не помог, он скрипучим, механическим голосом добавил: — Это всего лишь проверка, пустая формальность. Два-три дня, и все выяснится…

— Где мои ботинки? — нервно спросил профессор.

Обезумевшая от горя сестра, не переставая голосить, как по покойнику, подала башмаки. Отыскала в шкафу самую теплую рубашку, новое кашне и принесла к постели. На том сборы старого профессора были закончены.

— Тут какая-то ошибка, недоразумение, — попытался он утешить сестру и сам веря в то, что говорил.

— Да, конечно, — с готовностью поддакнул тип в штатском. А военный опустил голову, уставясь в пол.

Однако плачущая женщина словно бы и не слышала, что ей говорят. Или же она улавливала не смысл слов, а лишь интонации и жесты пришельцев. Или же ей вспомнились чудовищные рассказы соседок… Как знать? Но одно она понимала: это не ошибка. Брата забирают, уводят навсегда… «Что ни ночь, подкатывают машины, — шепотом рассказывали женщины в подъезде, — и кого увезут, тот пропадает без следа…»

— Заверни мне с собой несколько бутербродов, — попросил старик.

Но старая дева, которая всю свою жизнь обстирывала брата, стряпала ему обеды, заготавливала клюквенный сок и до блеска начищала профессорские ботинки и только что проявила такую сметливость при выборе теплой рубашки и шарфа, сейчас впервые в жизни не отозвалась на просьбу приготовить брату бутерброды. Прижавшись лбом к стене, она выла как по покойнику.