Но вот и с этим покончено. Вор потихоньку отодвинулся от тела, которое до сих пор согревал. Встал с чемоданного ложа, внимательно изучил взглядом чемоданы, будто хотел заглянуть внутрь. Сегодня еще нет, но завтра и их содержимое станет его добычей. Затем, нисколько не таясь, устало и как-то равнодушно двинулся к бараку.

Прожектора на вышке светили так ярко, что между проволочными ограждениями ложилась тень от тоненьких черных бороздок, оставленных граблями.

Хорошо б теперь постоять у станционного буфета, подумалось Вору, плеснуть стопку водки в кружку пива, хорошенько все размешать и опрокинуть залпом, крякнув, прочистить горло, потом твердым шагом, ни капельки не качаясь, ощущая разливающееся по телу тепло от выпитого, перейти пути и вскочить на подножку уже тронувшегося поезда.

— Эх! — вздохнул он и поглядел в сторону часового. — Эх! Еще настанет час освобожденья!

Утром, прикидывал он, ребята, как пойдут на работу, вынесут шмотки под одежкой. Вечером в аптечном пузыре для льда пронесут выпить… Сейчас пол двенадцатого, час, самое большее полвторого. Его руки, во время работы спокойные и уверенные, точно у хирурга на операции, теперь занервничали, пальцы затряслись.

Угрюмо проходит он в барак. Сообщник докладывает: «Шмотьё клевое». Но он не отвечает. Хмурый и опять недоступный, словно профессор. Лезет на нары. Старается уснуть, чтобы время шло быстрее. Теперь и он не живет, а ждет.

Проснувшись утром, Фрайер тупо таращится на вещмешок. Потом хватается за карман, портмоне и след простыл. Он бежит к проволочной ограде под вышку.

— Обокрали! — кричит он часовому. — Вы не видели кто?

— Я в шесть утра заступил, — равнодушно отвечает тот. — К ограде не подходить! — добавляет он строго, видя, что Фрайер намеревается ухватиться за колючую проволоку.

Если этот Фрайер не совсем глуп, то не станет жаловаться никому. Но у него, конечно, еще нет опыта лагерной жизни, он еще не набрался лагерной премудрости, чтобы понять: от скольких забот сразу же освободил его ночью Вор! Он не знает, что потом, когда пропадут оба его чемодана (не сегодня, сегодня ночью он не сомкнет глаз), он станет еще свободнее…

В мешке из наволочки у него всегда будет при себе рубашка, котелок, ложка, табак. Даже в худшие времена. Хотя за десять лет у него их раз сто украдут.

Зато Вор, если и выходит на свободу либо его переводят в другое место, всегда едет без вещей. Прежде чем его выведут из ворот лагеря, он выбрасывает ложку и котелок. Ложку надо выбросить, потому что у Вора такая примета: брать ложку с собою — к несчастью. Котелок — тот ничего.

Только к чему котелок без ложки? Всегда можно раздобыть другую.

Факты не подтверждают этой приметы. Более того, они говорят совсем о другом. Фрайер, который всегда при ложке, назад в лагерь не возвращается по той простой причине, что редко выходит из него живым. Вор в законе то сбегает, то и в самом деле выходит на свободу, но, хотя и выбрасывает ложку, зачастую возвращается назад.

Не могу забыть желтые маки: куда ни пойду, напоминают о себе. Быть может, если рассказать о них, скорее исчезнут. По желанию можно только вспоминать, а вот забыть — увы! — не получается.

Доктор Баев дважды признавал меня больным, когда я уже выздоровел. В третий раз не удалось, и меня увезли из Норильска-второго, где были люди, к которым я привык, и те, которых уважал, и край, которым любовался — и полюбил бы, если свободным охотником, путешественником или геологом приехал сюда, на эту землю, напоминающую лунный пейзаж из тусклого желтого металла. Сюда, где зарождается ветер, и нетронутая, незапятнанная пелена зеленых и серебристых облаков провожает его колыбель на юг, и органные трубы ветра, излучающие северное сияние, возникают и исчезают беззвучно или с таким звуком, что нам не слышен. Пришлось мне разлучиться и с поэтом, чье имя укрыли незабудки и фиалки, а вместо имени в моей памяти остались лишь отрывки его стихов.

Незабудки, клюква и на голом глинистом холме перед штольней желтые маки. Таких маков я нигде больше не видал.

Вновь я попал на большое строительство. Но мне посчастливилось, еще раз мне помог Норильск-второй, вернее, то, что я работал там у Баева санитаром. Врач лагеря «Кирпичные заводы» тотчас взял меня в свою медчасть.

Здешний доктор тоже оказался неплохим человеком, это чувствовалось хотя бы по тому, как он уважал Баева. Однако он был все же другим. Не рисковал собственной безопасностью, как Баев, который предпочел лучше толкать вагонетки, чем допустить, чтобы начальник «Угольных шахт» определял, сколько процентов заключенных имеет право болеть. Откровенно говоря, здешний доктор и не смог бы этого сделать. В Баеве само начальство нуждалось, и, конечно, вскоре его вернули на врачебную работу. Но если здешнего доктора хоть разок поставили бы за вагонетку или сунули ему в руки лопату, вряд ли бы он когда-либо снова стал врачом. А это означало конец сытной больничной пище, собственному спальному закутку, книгам и силе да времени, когда эти книги можно читать. Не будет санитара, который и кое-какие обязанности ординарца выполняет, придет конец внимательному отношению начальства — ведь к врачу-заключенному обращается оно за медицинской помощью, и, более того, на первом этапе именно он может предложить перевод в район, где климат помягче… Да и свободы передвижения больше. И рецепты на спирт из аптеки… И в буран на улицу не выгонят…

Однако даже для того, кто в состоянии отказаться от подобных привилегий, немалое и физическое, и душевное облегчение представляла возможность заниматься своим делом, вероятность того, что удастся не забыть свою профессию. В этом смысле большинство врачей и строителей были счастливчиками. Как и все горные инженеры. А среди инженеров-машиностроителей лишь те, кто поизворотливее. Из бухгалтеров только самые оборотистые.

А вот плотник всегда оставался плотником. И мог стать плотником тот, кто был способен хоть кое-как обтесать бревно и, конечно, взвалить его на плечо. Хорошо было и портному, если он пользовался расположением даже самого мелкого начальника. И… Но я вдруг заметил, что все здесь обстояло так, как везде на земле. Так чего ж тут об этом рассуждать…

Нашего доктора полагалось величать главным врачом. После окончания приема поздним вечером начиналась самая трудная работа. Мы просматривали список зеков, которых следовало освободить от работы, много имен вычеркивали, чтобы больных было не больше, чем разрешалось «процентами». Кроме температурящих тяжелобольных, всегда находились такие, кому необходимо помочь, дав денек отдохнуть. Много их было, очень много. В мою обязанность входило учитывать тех, кого доктор вычеркивал, и следить, чтобы через день-другой и они получили бы освобождение. Об этом следовало помнить и стараться протолкнуть вперед тех, кто поскромнее. Но ведь и симулянтов нельзя было вышвыривать, они тоже имели право на жизнь. Сложные уравнения…