Лежит-де теперь, хворает в ауле… Да и Кунантайке еще попадет… Он, Сарсеке, собственноручно отвозит его плетью…

Мужикам все это пришлось по сердцу. Они вскоре совсем подобрели и выпустили избитого и сидевшего в амбаре Кунантая. Когда он пришел, Сарсеке действительно набросился на него с нагайкой и начал хлестать по чем попало, ругая его на русском языке…

К вечеру было установлено соглашение: Батырбек платит за потраву наличными деньгами, за которыми Сарсеке немедленно отправил Карабая, Батырбека, Исхака и больного Кунантая домой в аулы, а сам с Ахметбайкой остался в залог до завтрашнего освидетельствования потравы…

Но только мужики разошлись по домам, Сарсеке и Ахметбайка, прокравшись во двор старосты и поймав свежих лошадей, уронили заднее звено двора, сели на коней, гикнули, предупреждая лошадей о близости зверя, и весь табун как бешеный, вырвался из двора и вихрем поскакал по знакомой дороге к аулам…

Сарсеке и Ахметбай оставили в награду за мужицкую доверчивость лишь два плохоньких седла да старую хромую лошадь.

Недалеко от деревни их поджидал Батырбек с товарищами, и все шестеро они еще до полуночи пригнали табун к аулу…

А на рассвете все юрты и домашний скарб были уже на вьюках, и длинный караван ускоренным шагом направился в глубь степи к зимовкам, в более укромные и безопасные места…

Торжество Батырбека, выручившего всех лучших лошадей, было неописуемо. Сарсеке был истинным героем дня, а молоденькая Бибинор, ехавшая на двухлетней и резвой кобыле, стала вдруг молчаливой и испуганно-настороженной. Она впервые так горячо и внимательно всматривалась в дремавшего на своей лошади Сарсеке и вспомнила какую-то сказку о славном степном богатыре Кызу-Курпеше.

На одном из верблюдов поверх навьюченной юрты полулежал тяжко заболевший от побоев Кунантай. Плавное покачивание верблюда не убаюкивало его разгоряченное сознание, и ему то и дело казалось, что он падает в черную бездонную яму, схватывают его озлобленные «орусы» и бьют кулаками и каблуками сапог по бокам, спине и по распухшей, давно небритой голове…

Батырбек, окруженный родичами, ехал впереди всех и, изредка вглядываясь злыми глазами вперед, все чаще и чаще подстегивал бегунца, стремясь уйти как можно скорее и дальше от жестоко оскорбивших его русских.

V

Кыстау Батырбека находилось в первых морщинах обширного горного кряжа Кандыга-тау.

Из тех степей, где кочевал Батырбек летом, этого кряжа не видно, за исключением некоторых возвышенностей, с которых начинается лишь синяя кривая линия с отдельными тупыми зубцами гор.

Здесь были тоже степи, но они как-то всколыхнулись, как будто кто-то могучий неумело встряхнул их и, снова постлав, не расправил складки.

Поэтому степь то переходила в холмы и длинные гривы, то шла кривыми изгибами вокруг отдельных конусообразных и выпирающих из земли серыми утесами гор, то рассекалась, как ранами, кривыми и глубокими долинами маловодных и пересыхающих на время лета речек.

Здесь не было степного простора, не было леса и тучных лугов, и частые горные припухлости пестрели пестрыми густо насеянными мелкими каменьями, заглушавшими всякую травинку. Лишь в низинах, извивавшихся у подолов гор, росли кипцовые травы, желтики и частью вязили. Ранней весной, пока еще в речках была вода, они поливались. Летом верхами приезжали киргизы, косили литовками траву и сметывали сено в мелкие стога где-нибудь в укромном овраге, между скал… Отава за лето вырастала, и осенью, когда прикочевывали киргизы, скот имел хороший подножный корм, зимой лошади ловко выгребали его копытами и ели вприкуску со снегом, не требуя водопоя.

Батырбек хорошо помнил, что в прежние годы не только крупный скот, но даже бараны хорошо прохаживали здесь по целым зимам на подножном корму. Нынче же, приехав к своему кыстау, он пришел в уныние от вида печальной картины. Последние дожди хотя и подправили корм, но его теперь же за какие-нибудь две недели скот сомнет и съест весь без остатка.

Батырбек невольно перенесся в долину Акбулака к грязным мужицким лачугам, где в прежние годы стояли зимовки его родни и где в кормах осенью лошади бродили по брюхо. Ему больно стало от этого воспоминания, и он, пнув в бока лошади, быстро пробежал в знакомый овраг у горы, служивший сенохранилищем. Подъехав к стогам, он поразился скудностью запасов: сена едва могло хватить на ползимы баранам и дойным коровам.

Злой и угрюмый, спешился Батырбек у родного кыстау и, не отворяя дверей в бревенчатую некрытую зимовку, сел на огромный, бог весть, когда свалившийся с горы камень и стал поджидать сильно растянувшийся по тропинке караван.

Теперь ему было даже досадно, что так много у него скота и лошадей, и горько было сознание, что и скот и люди какие-то все захудалые да больные, а главное, много лишних, ненужных стариков…

Был пасмурный день. Низко над землею плыли сплошной массой пепельные тучи, и серая холмистая степь показалась Батырбеку такой убогой и чужой. Сильно, порывисто дул ветер, точно вздыхал разгневанный аллах. Группа зимовок, низеньких и плоских, цепко ухватившихся за склон горы, с земляными и каменными дворами, с серыми узенькими дверками, с зияющими черными дырами окон без рам — походила на старые могилы, поросшие быльем, и такие же одинокие и затерянные… И казалось, никогда еще хан Батырбек, с детства привыкший жить вольно и беззаботно, не тосковал и не задумывался, как в этот раз.

Но вот галопом подскакал Сарсеке. За ним Исхак и Ахметбайка, а потом один по одному поднялись на последний взблок с громоздкими вьюками огромные верблюды. Целой гурьбой, с криком и бойким говором подкатила к ним молодежь и детвора…

А вслед за всем этим шумно привалили и сейчас же легли небольшие стада коров и баранов, утомленных длинным и тяжелым переходом. Табун лошадей, сдерживаемый короткими и визгливыми окриками пастухов, сразу же напустился на невысокую, но мягкую отаву в низине.

Раздались хриплые стоны тяжело ложащихся для развьючивания верблюдов, мычанье коров и блеяние баранов. Бабы сейчас же принялись за приведение в порядок кыстау, отыскав где-то далеко запрятанные оконные рамы и другие оставшиеся вещи. Киргизы стали укладывать на особые поветки юрты, которые не понадобятся до нового лета, а ребятишки во главе с хлопотливой Бибинор, стосковавшись по знакомым местам, пустились в разные стороны за сбором хвороста и высохших скотских шевяков для разведения очага.

Видя все это, все эти старинные, милые с детства и такие степные-степные хлопоты, Батырбек забылся, вошел в тон своей всегдашней жизни, и тоска свалилась.

Вечером он сидел в своей лучшей избе, на мягком текемете и, отбрасывая вкусные мослы свежего, зарезанного по случаю благополучной перекочевки барана, благодушно болтал со своими приближенными о только что исполненной контрбаранте и о смешных и глупых «орусах»…

И потекли давно знакомые дни привычной полудикой жизни, как всегда в осеннюю скучную пору в степи.

Изредка Батырбек выезжал куда-нибудь в ближние аулы к соседним биям, изредка к нему приезжали почтенные бии, также окруженные младшими родичами или прихлебателями, и жизнь шла обычной колеей.

Выпал первый снег, легший на горы пегою, а на равнины — ослепительно белою пеленой, и в степи водворилась какая-то особенная, свойственная только пустынным пространствам тишина.

Если ходили в горах и на склонах лошади или бараны, или ездили кое-где одинокие всадники-пастухи, то это как будто еще больше подчеркивало степную тишину, люди и животные передвигались по белизне степи как-то полудремотно и беззвучно, с извечной покорностью, по раз заведенному еще когда-то в древние времена порядку.

Дни проходили ровно и одинаково, точно ритмически капали похожие одна на другую капли воды. Жизнь тянулась монотонно и безропотно, полная безразличия к окружающему и равнодушия к прошедшему и будущему… Каждое утро курились зимовки, скрипели ворота дворов, низких, темных и теплых. Из них высыпал скот, расползался по горе с давно стоптанным и выбитым кормом… Приезжали из степи от конских табунов иззябшие пастухи, их сменяли на день другие… Бабы исполняли свои немудрые бабьи обязанности, возились с ягнятами и телятами, ругались с ребятишками, сердились на мужей и стариков.