— Поздравляю, Александръ Сергѣевичъ, съ новорожденной, — сказала она и, при взглядѣ на него, голосъ ея дрогнулъ.

— Спасибо, Настасья Петровна, и васъ тоже поздравляю.

Онъ крѣпко сжалъ ея пухлую руку и они обмѣнялись мгновеннымъ, взаимно благодарнымъ взглядомъ, а затѣмъ оба невольно перевели глаза на Машу.

Настасья Петровна заторопилась съ кофе. Маша подобралась къ ней и молча показывала свой браслетъ.

Настасья Петровна шепнула:

— Прелесть! Я ужъ его видѣла, — а сама въ это время думала:- «вѣдь, еще вечеромъ отъ Фейна должны были вина и сигары прислать, и вотъ до сей поры нѣтъ и нѣтъ!.. Люди всѣ заняты… Ивана послать, нечего и думать… прачка негодяйка дома не ночевала… Лиза у Машеньки убираетъ… кучеръ съ нами — вернемся въ первомъ часу… и вдругъ у Фейна забыли… Ну, ужъ денекъ!..»

Разговоръ не вязался. Но вотъ Маша, допивъ свою чашку, обратилась къ отцу:

— Папа, а, вѣдь, мы сейчасъ ѣдемъ къ обѣднѣ, въ Казанскій?..

— И я бы поѣхалъ съ вами, да нельзя. У меня сегодня докладъ въ половинѣ одиннадцатаго.

Онъ только сейчасъ вспомнилъ объ этомъ докладѣ и усиленно соображалъ, всѣ ли бумаги въ порядкѣ… «Все же пересмотрѣть надо… А то опять: „не кажется ли вамъ, добрѣйшій Александръ Сергѣевичъ, въ этой фразѣ какъ бы нѣкая неточность?..“ Ему представилась розовая, сіяющая лысина, двѣ звѣзды на форменномъ фракѣ и длинный отшлифованный ноготь, указывающій на „нѣкоторую неточность“.

Онъ взглянулъ на часы.

— Если ѣдете, то вамъ бы ужъ и пора… ты, вѣдь, еще сколько будешь сбираться!

— Нѣтъ, я сейчасъ, мнѣ только теплыя ботинки и шляпку, — сказала Маша, встала, взяла обѣими руками голову отца, крѣпко и громко поцѣловала его въ лобъ, и скрылась изъ столовой.

Вслѣдъ за нею поднялась и Настасья Петровна. Она, было, остановилась, видимо, желая что-то сказать Матвѣеву; но, искоса взглянувъ на него, ничего не сказала. Несмотря на свое многолѣтнее пребываніе въ домѣ и неизмѣнную доброту Матвѣева, она его, неизвѣстно почему, упорно боялась. Ей такъ все и казалось, когда она сама чѣмъ-нибудь тревожилась: „А вдругъ онъ разсердится? А вдругъ будетъ непріятность?“ Поэтому она и теперь не рѣшилась сообщить ему своего все усилившагося безпокойства относительно Фейна. Она-бъ еще собралась съ духомъ и сказала, если-бъ онъ къ ней обратился; но онъ ея не видѣлъ, не замѣчалъ ея присутствія. Онъ сидѣлъ, понуря голову, безсознательно кроша хлѣбъ и потомъ собирая крошки.

Домой вернулся Матвѣевъ около четырехъ часовъ, и уже совсѣмъ въ иномъ настроеніи. Онъ усталъ, сильно проголодался, а главное, его охватило неизмѣнное чувство, вотъ уже восемнадцать лѣтъ испытываемое имъ при возвращеніи домой: онъ хотѣлъ скорѣе, какъ можно скорѣе, увидать Машу. И она, какъ почти всегда это дѣлала, заслыша звонокъ, въ которомъ никогда не могла ошибиться, выбѣжала навстрѣчу. Матвѣевъ восторженно, почти благоговѣйно, оглядѣлъ ее и почувствовалъ, что ему тепло, хорошо и весело.

— Папа, слава Богу, что ты такъ рано вернулся, — сейчасъ-же заговорила Маша:- я очень боялась, что ты сегодня опоздаешь. Мы непремѣнно должны раньше обѣдать, и обѣдъ уже готовъ. А то намъ не справиться.

Идя за отцомъ по залѣ, она шепнула ему:

— Настасья Петровна какъ-то особенно сегодня опаздываетъ, говоритъ: поспѣю, а сама ни съ мѣста.

Вдругъ она вспомнила:

— Ахъ, папочка, вообрази, какая досада: Телепневы не будутъ вечеромъ. Сейчасъ я получила отъ Елены записку — Петя заболѣлъ и, кажется, скарлатина.

— Да, я слышалъ, скарлатина очень ходитъ по городу, — отвѣтилъ Матвѣевъ:- только, говорятъ, все больше самая легкая форма.

— Ужасно досадно, что ихъ не будетъ!

— А ты, кажется, боишься, что на твоемъ вечерѣ мало будетъ народу? Не безпокойся… какъ-бы только помѣститься!

Онъ остановился, оглядѣлъ залу.

— Тутъ не очень-то разтанцуешься, — сказалъ онъ.

— Нѣтъ, папочка, ничего, въ тѣснотѣ не въ обидѣ, лишь бы весело было.

И опять онъ не замѣтилъ, какъ по ея лицу пробѣжало что-то особенное, совсѣмъ необычное, какъ она вспыхнула, и глаза ея затуманились, а взглядъ ихъ будто ушелъ далеко.

— Такъ я сейчасъ переодѣнусь, — сказалъ онъ:- а ты вели подавать на столъ.

За обѣдомъ Матвѣевъ сталъ егце веселѣе. Онъ слѣдилъ, безсознательно, но радостно, за каждымъ движеніемъ Маши, вслушивался въ каждый звукъ ея голоса, подшучивалъ надъ ея страхомъ, что никто не пріѣдетъ, надъ тѣмъ, что она ничего не ѣстъ отъ волненія. Наконецъ, онъ даже разсказалъ Машѣ и Настасьѣ Петровнѣ объ одномъ веселомъ танцовальномъ вечерѣ во время его юности.

Это было въ очень богатомъ и гостепріимномъ домѣ, гдѣ они, еще не окончившіе курса юноши, танцовали до упаду и ухаживали за пятнадцати и шестнадцати-лѣтними дѣвочками. Одинъ разъ вся молодежь, постоянно бывавшая въ домѣ, въ одинъ и тотъ-же день получила приглашеніе на танцовальный вечеръ. Нъ десять часовъ по обыкновенію, всѣ стали собираться. Но каково-же было удивленіе гостей: въ домѣ едва зажжены лампы. Хозяйка и ея хорошенькая дочка въ домашнихъ туалетахъ. Никакого вечера не предполагали и никого не звали. А гости между тѣмъ собираются. И такимъ образомъ набралось человѣкъ пятьдесятъ. Освѣтили залу, послали за таперомъ и вечеръ вышелъ такимъ удачнымъ, какого никто изъ бывшихъ и не запомнитъ. Оказалось, что всѣ пригласительныя письма были помѣчены первымъ апрѣля. А кто сыгралъ эту шутку — такъ и осталось навсегда неизвѣстнымъ.

Но, уже оканчивая этотъ разсказъ, Матвѣевъ почувствовалъ, что и Настасья Петровна, и Маша имъ нисколько не интересуются, да и врядъ-ли даже и слушаютъ, хотя Настасья Петровна и глядитъ прямо на него, все чаще и чаще моргая.

Настасьѣ Петровнѣ было совсѣмъ не до разсказовъ. Хотя вина и сигары были уже доставлены отъ Фейна, но оставалось еще много самыхъ важныхъ вопросовъ. Главное-же, у нея было особое основаніе тревожиться за этотъ вечеръ. Любимѣйшимъ занятіемъ Настасьи Петровны, въ свободные отъ хозяйственныхъ заботъ часы, было раскладыванье пасьянса и гаданье на картахъ. Гаданье ея оказывалось такъ удачно, что знакомые даже составили ей репутацію «удивительной гадалки» и всегда обращались къ ней съ просьбой «погадать», доставляя ей этимъ неизъяснимое удовольствіе. Съ картами въ рукахъ она вся преображалась, дѣлалась важной, внушительной; даже глаза ея не такъ часто моргали. Сама-же она своимъ картамъ вѣрила свято.

И вотъ загадала она на сегодняшній вечеръ, а у нея и вышло: «пиковый интересъ въ трефовомъ домѣ» и при этомъ, какъ не верти, полное «замѣшательство въ червонной масти». Настасья Петровна рѣшила, что быть вечеромъ какой ни на есть бѣдѣ, и трепетала.

Маша едва досидѣла до конца обѣда и затѣмъ скрылась. Матвѣевъ заперся у себя въ кабинетѣ. Ему надо было составить спѣшную дѣловую бумагу, а Машинъ вечеръ кончится не ранѣе трехъ или четырехъ часовъ ночи. Этотъ вечеръ, этотъ шумъ, не входившіе въ его привычки, ему вовсе не улыбались. Но онъ даже самому себѣ боялся признаться въ этомъ: вѣдь вотъ уже цѣлый мѣсяцъ, какъ Маша только и мечтала о танцовальномъ вечерѣ въ день ея рожденія.

Когда Матвѣевъ, уже совсѣмъ одѣтый, вышелъ изъ спальни, яркій свѣтъ лампъ и свѣчей почти ослѣпилъ его. Онъ просто не узналъ свою квартиру — такое она производила блестящее и новое впечатлѣніе.

Скоро и зала, и Машина гостинная, и кабинетъ, и столовая заполнились гостями. Настасья Петровна, въ шумящемъ шелковомъ платьѣ стального цвѣта и въ наколкѣ съ лиловыми лентами, имѣла видъ, внушавшій невольныя опасенія. Она была такъ красна, глаза ея такъ моргали и, вообще, вся ея фигура выражала такую напряженность, что положительно можно было ожидать апоплексическаго удара.

Она старалась быть какъ можно любезнѣе со всѣми, не терять своего достоинства, имѣть видъ веселый, почти беззаботный. Но, несмотря на всѣ усилія, ей этого не удавалось. Тревога ея достигала высшаго предѣла, хотя повидимому, ничто не предвѣщало никакого несчастія.