«Если ученый твердо знает, что занимает свое место по праву, что признание его коллегами заслужено, то это порождает в нем чувство устойчивости, независимости, внутренней свободы и уравновешенности, т. е. создает те условия, в которых легко услышать голос совести. Такой человек дорожит честью и совестью, он чувствует себя частью науки, ее носителем и деятелем…В подобной ситуации служебная обязанность ученого просто быть собой, следовать своему интересу и совести, искать справедливость, опираясь на собственное внутреннее чутье и опыт. Здесь можно быть спокойным за все сферы профессиональной этики.
Иное дело — человек не на своем месте… У него нет внутренней уверенности ни в себе, ни в собственном мнении. Нет не только внутренней, но и внешней независимости, так как своим положением он кому-то обязан. Надо казаться не тем, что ты есть, надо не жить, а играть роль, надо организовать себе научное признание, надо подбирать людей от тебя зависимых. Человек не на своем месте неизбежно порождает себе подобных, так как только на них он может надежно опереться… Человек не на своем месте —…враг научной этики. Ибо этика поддерживает естественную структуру науки, естественную иерархию ее членов, основанную на научном авторитете, или точнее, на авторитете в той функции, которую исполняет ученый или администратор. Человек не на своем месте явление гораздо более грозное, чем просто пустое место, — это активно опустошающая сила, создающая вокруг себя мертвую зону. Из-за них, — людей не на своем месте, — простые нормы научной этики становятся временами недостижимым идеалом, требующим подлинного гражданского мужества, риска и энергии…»
Кого именно имели ввиду супруги Абелевы, говоря о «человеке не на своем месте», из всего предыдущего очевидно ясно.
Зададимся еще одним вопросом: есть ли в этой напирающей со всех сторон толпе людей не на своем месте хоть какой-нибудь шанс для подлинного гения? Мог бы, например, у нас стать кандидатом наук Альберт Эйнштейн? Ну да, тот самый великий физик Эйнштейн…
Как известно, в 1905 году безвестный служащий Бюро патентов в Берне, Эйнштейн, сгруппировав результаты нескольких статей, представил диссертацию на тему «Новое определение размеров молекул». Вся диссертация уместилась на 21 странице. Два профессора Цюрихского Университета ее одобрили, и в том же году Эйнштейн стал доктором философии, что примерно соответствует нашей степени кандидата наук. Попробуем мысленно перенести молодого гения на семьдесят лет вперед и проследить, что бы случилось с ним в нынешних наших условиях.
Во-первых, он должен был бы сдать экзамены кандидатского минимума и, в том числе, по языку и философии. Говорят, что даже прожив двадцать лет в США, Эйнштейн скверно владел английским. Что же касается философии, то тут его ждали бы почти непреодолимые трудности: ведь даже позднее, когда гениальность великого физика была признана во всем мире, в СССР его кляли как отъявленного идеалиста. К тому же он был верующим, таким нет места в советской науке. Но допустим, что кандидатский минимум все же сдан. Бюро патентов, где, естественно, нет своего Ученого совета, посылает диссертацию Эйнштейна в Университет. При этом, согласно существующему порядку, с места работы ему должны дать характеристику с указанием о выполняемой общественной работе, партийности, авторитете среди сотрудников. Есть все основания полагать, что замкнутый, погруженный в науку Эйнштейн не получил бы достаточно обтекаемой характеристики. Вдобавок, как известно, директор Бюро патентов Галлер не одобрил новаторских идей своего молодого сотрудника. В наших условиях такая ситуация полностью исключает прием диссертации к защите.
Ну, а как проходила бы современная защита? Диссертация сводилась к истолкованию броуновского движения, исходя из существования атомов и молекул. Между тем, ведущие, наиболее авторитетные ученые того времени — Мах и Оствальд отрицали самую физическую реальность атомов и молекул. В 1905 году это обстоятельство не имело для соискания никакого значения. Но в 1975-м молодой Эйнштейн был бы затоптан авторитетами. Он едва ли получил бы положительные отзывы на разосланный автореферат диссертации. Да и о практическом внедрении результатов диссертации говорить не приходится. Поэтому, в соответствии с инструкцией Высшей аттестационной комиссии (ВАК) и существующей практикой, нетрудно предположить, что диссертация «Новое определение размеров молекул» была бы забаллотирована Ученым советом.
Но сделаем еще одно допущение: Ученый совет Университета все-таки одобрил диссертацию, и она поступила в ВАК. Весьма мало шансов, что ее утвердили бы за три месяца, как это происходит со всякой другой малозаметной и малозначительной кандидатской работой. Скорее всего, что, как всякую нестандартную диссертацию, ВАК направил бы труд Эйнштейна к «черному» оппоненту из числа его научных противников, сторонников Маха и Оствальда. Диссертацию послали бы и на вторую и на третью «черную» рецензии также в связи с вопросом о невозможности практического внедрения. Это затянуло бы решение ВАКа на два-три года. Наконец, эксперты ВАКа, конечно же, не могли не обратить внимание на еврейскую фамилию соискателя. Это еще более ухудшило бы судьбу диссертации.
Итак, будем честны: Альберту Эйнштейну ни за что не удалось бы стать сейчас кандидатом физико-математических наук. Ему не удалось бы преодолеть тот стандарт, который необходим советскому ученому 70-х годов XX века. Да и сам он, живя в наших условиях и зная о предстоящих ему мытарствах, едва ли стал бы подавать диссертацию на соискание ученой степени. Все-таки он был серьезным и занятым человеком, Альберт Эйнштейн, и искать высокую должность было не в его натуре…
Глава 3
Наука: оброк или барщина
Но глуповцы тоже были у себя на уме. Энергии действия они с большой находчивостью противопоставили энергию бездействия.
М. Е. Салтыков-Щедрин. Полн. собр. соч. т. 8 стр. ЗЗ8.
Итак, все те, кому надлежит надзирать за советской наукой, могут быть спокойны: в пяти тысячах научных учреждений страны царит полный порядок: вторжения Эйнштейнов не предвидится. Те пятнадцать-двадцать тысяч ректоров, проректоров, директоров, завсекторов, что приставлены к этому делу, не считая освобожденных партсекретарей с учеными степенями, прочно держат в узде подведомственный научный миллион.
А миллион, что бы там ни говорили, величина впечатляющая. Правда, с разных точек зрения впечатление получается разное: у властей одно, у каждой одной миллионной — другое. Государи старой России видели в императорской (то есть своей) Академии наук и в императорских университетах предмет личной гордости: вот, и мы не хуже Европы. Наука представлялась бриллиантиком в императорской короне, камешком, единственное назначение которого — украшать и придавать вес власти. Нынешние хозяева тоже переполнены собственническим чувством по отношению к науке. В каждой речи поминают они о том, что наука — не сама по себе, а состоит при государстве, служит и должна служить государственным надобностям. А поскольку служит, то и награждается. Речи руководителей партии и правительства на всякого рода научных торжествах выдержаны обычно в тоне, в котором благодушный Хозяин обращается к справному работнику. Примерно так:
«Коммунистическая партия, Советское государство… высоко ценят и, как вы знаете, достойно отмечают труд выдающихся ученых… Однако в дальнейшем, товарищи, работать придется еще больше, еще настойчивее, еще эффективнее. Более миллиона человек трудятся у нас в различных областях науки. Это великая сила, и очень важно правильно ее использовать; в общем, товарищи, я бы сказал так: чем выше партия ценит работу наших ученых и их роль в коммунистическом строительстве, тем большего она от них ждет, тем более высокие требования к ним предъявляет».[38] И т. д. и т. п.
