— Нет, ну правда!

— Правда, сущая правда: слышу.

— Ты согласен?

— Йес, май дайлинг! — (Да, моя дорогая! — англ.)

И у нее как будто окончательно отлегло: засияла, грациозно вывернулась из-под моей руки, отбежала вприпрыжку слегка вперед, вальсируя и дирижируя, озорно напевая на мотив «Па-дам»: «Не может быть, не мо-жет быть, ля-ля-ля-ля, ля-ля-ля, ля-ля-а-а…»

Я шел за ней, чуть отставая, и тихо умирал от счастья: мое сердце неуклюже кувыркалось и словно замирало перед новым опасным кувырком.

Наконец я поймал ее, обнял, смеясь, еще не замечая внезапной перемены в ней, а она вдруг всхлипнула громко и отчаянно сжалась, тщетно сдерживая себя, и слезы — ручьем!

— Что ты? Что ты? — испугался я, в недоумении вглядываясь в ее заплаканное личико. — Эй, ты чего?.. — А сам уже тоже готов был заплакать — видно, нервы стали совсем ни к черту. — Аню-ут!..

Но она лишь отрицательно качала головой, страдальчески закусив губу и отчаянно борясь со слезами, и от этого еще горше заплакала, милая, и прижалась ко мне, задыхаясь и вздрагивая.

Ох, дурак, дубина стоеросовая! Я ведь должен был помнить, что эту тему вообще пока нельзя упоминать при ней. Я понял это еще тогда, когда сморозил «ты не боишься, что я тебя брошу» и когда увидел, как остро-болезненно она переносит подобные «шутки». Я обязан был помнить, но урок, как всегда, не пошел мне впрок.

— Ну перестань, — просил я виновато, — пожалуйста… не надо… Ну что случилось?..

— Да-да, — кивала она, — ничего, я понимаю… Это глупо, смешно… я все понимаю, хороший мой… И я ничего не боюсь… правда… я счастлива… я очень счастлива… Но понимаешь… Я ведь и раньше думала и сейчас совершенно не представляю: как же мы дальше будем? Это ведь трудно, наверно, это же не космос, не работа, это земная жизнь — ты понимаешь меня?.. Но я ничего не боюсь, ты не думай… Когда я с тобой, когда я вижу тебя и чувствую рядом… мне так хорошо и покойно… я не знаю, бывает ли лучше… Но вот ты рассказал мне… я понимаю, это не ты, не ты!.. а для меня — как гром среди ясного неба, напоминание: мементо мори — помни о смерти, не забывайся, не забывайся… А я… я забылась?.. да?..

Не отвечая ей, но, молча восхищаясь ранней мудростью моей малышки, я пил-целовал ее открытые, соленые глаза, гладил, как маленькую дочку, по головке, нежно прижимал к себе. Ну какая ж прелесть у меня жена! Да ежели мы оба с ней такие вумные-разумные — да мы же горы своротим!

А она продолжала свое:

— Да, я забылась, забылась. Но я не буду больше забываться. Правда. Это верно. Ты тоже, пожалуйста, не забывайся. Чтобы лучше ценить настоящее, нам нужно почаще вспоминать о нашем будущем. Конечно, старость — грусть, недаром говорят, и нам не уйти от нее, но все равно — ты согласен? — если мы это примем… ну то, что Ромео и Джульетта погибли… погибли со спасение… если мы признаем, что у них не могло быть иного выхода… тогда… во что же нам верить?.. значит, и мы с тобой… обречены?.. да?.. — И подняла ко мне свои заплаканные, милые, печальные черные смородинки и улыбнулась, моя любимая, будто ей уже совсем не страшно рассуждать на эту тему, но глаза ее помимо воли наполнялись и наполнялись влагой, словно пульсирующие роднички, и прозрачные росинки-бирюсинки одна за другой перекатывались через нижние ресницы и растекались ручейками по щекам…

…Рассвело, однако. И воробьиный хор отчирикал за окном внизу свою смешную утреннюю песню. Разлетелись, трудяги, кто куда. Хотя несколько ленивцев, слышно, еще щебечут во дворе.

Анюта сладко спит, даже завидно: уже час или два, как уснула, положив свою умную тяжелую головку к нему на плечо.

А он, благоговейно охраняя ее сон среди своих еще слишком свежих и потому будоражащих воображение воспоминаний о былом и думах, лишь только вот сейчас вздыхает успокоенно, закрывает глаза и мысленно улыбается: «Время уклоняться от объятий» — это сон, покой и тишина.

Правда, опять троллейбус, как бормашина, прогудел вдали, затихая, — уже не первый, — и опять из незнакомого двора внизу слышится птичий щебет, но теперь любые звуки словно убаюкивают.

Ну и хватит, пожалуй, на сегодня.

А на завтра — дела: училище, во-первых… обещал Анюте все уладить миром — она не хочет быть даже косвенной причиной юношеской опрометчивости, да и самому, наверное, не жить без театра, надо доучиться, что ж… осталось придумать какую-нибудь лапшу для Боба и для учебной части, а впрочем, можно и без лапши: женился и все, это может случиться с каждым…

Серьезный компромисс вообще-то, возвращение, но иного пути пока не видно. Имеет смысл попробовать, хоть это и рискованно, пробить свою дорогу своим же мастерством и потихоньку-полегоньку приблизиться к совершенству в этом гибельном мире — чего не сделаешь для любимой женщины!..

Дальше — разузнать насчет работы: на стипуху да на Анютины гроши не выжить, сколько ей там платят в парке? Ну предки чего-нибудь подкинут, это ясно, но надо бы, по совести, и самому открыть статью дохода.

Ресторан отпадает. Вечера будут заняты учебой и театрами — тоже ведь учеба: как надо, как не надо.

В коммерцию — не хватит наглости. Хотя… как от тюрьмы да от сумы — не зарекайся.

Есть, впрочем, другая интересная идейка — дворником. Платонов же работал, не гнушался. На рассвете помахать метлой — денежка, какая-никакая, физзарядка поневоле, а главное — комната при ДЭЗе, а может, и квартирка, хотя вряд ли. И все это, конечно, совсем не так просто, даже очень не просто, но под лежачий камень вода не потечет, надо пробовать варианты, не откладывая…

Затем — мирные переговоры с родителями — это, кажется, довольно ясно. Затем знакомство с тещей — это туманно, но ничего, как-нибудь. Затем остальное — по ходу, по мере поступления проблем — завтра… хотя ведь это уже сегодня?.. ну, значит, сегодня…

Вдох — выход: ладно… сегодня… спим…

И, осторожно высвобождая затекшую руку, отворачиваясь на левый бок, тихо смеется: рука-то совсем онемела, настоящий муравейник, и больно, и смешно.

Но тут Анюта вдруг тоже вздыхает и, придвинувшись сзади, прижавшись всею собой, теплая, нежная, шелковая, снова кладет на него свою тонкую расслабленную ручонку.

Нет, не проснулась, умница, спит, родная, а у него опять — перебой и замирание сердца, тихий восторг, нежность и гордость, и — головокружение: ну вот, казалось, ну что такого особенного? — спит и тихонько дышит ему в спину, — а уж одно это стоит всей жизни…

И вдруг, как бы вспомнив и с болью размокнув слипшиеся веки, он замечает на стене под потолком слабый солнечный блик, каким-то чудом пробившийся среди множества домов от восходящего светила, — ах да, здесь тринадцатый этаж… — и, снова с болью в ресницах закрывая глаза, умиротворенно улыбается в надежде, что с этим и уснет: солнечный зайчик — добрый знак…

Однако в усталом воображении вновь и вновь мелькают лица и события, мысленные образы, живой калейдоскоп: мать и отец… дядя Вася и Женька… Инна и Анюта… и даже черный пудель Чино… и опять Анюта — влажные черные смородинки… и — метро: нелепое падение над эскалатором, затем стремительный полет над толпой по туннелю-переходу и впереди — за плавным поворотом — он знает, помнит — серая бетонная стена, тупик… но, может, на этот раз… может, теперь… может, там все-таки есть… какой-нибудь выход?..

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.