Сытин вспоминал, как старик хохотал и плакал от натужного смеха, и чувствовал, что сейчас и сам рассмеется. Он вдруг подумал: искренен ли будет его смех? Подумав, Антон решил, что смеяться сейчас он будет не фальшиво, не как во второй раз, а спокойно и от души. Когда Сытин понял, что сейчас ему хочется смеяться, смеяться по-настоящему, оттого, что смешно, а не для самоуспокоения, он вздохнул и смеяться не стал. Он только улыбнулся в темноте — и самому себе и своему старикану.

Кап! Кап! Кап!

Где-то совсем рядом все время капала вода. Если закрыть глаза и не думать о том, где сейчас находишься, может показаться, будто только-только отгрохотал весенний, шалый ливень и капли, стекая с водостока, гулко плюхаются в большую деревянную бочку, поставленную специально для дождевой воды.

Когда Андрейка был мальчишкой, он играл в такой бочке в морские сражения, потому что в поселке не было ни пруда, ни речки. А когда наконец построили пруд, Андрейка уже учился в фабзавуче. Ему очень хотелось поиграть в морские сражения, построить настоящие большие корабли из дерева и фанеры, но он понимал, что ребята засмеют, и поэтому никогда больше не играл в морские сражения...

Андрейка нащупал в кармане спички. Он достал их, выпустил побольше струю в карбидке и зажег пламя. Вообще-то он не хотел зажигать карбидку, чтобы не видеть своей западни. А он был в западне, в самой настоящей западне. Порода обвалилась здесь большими пластами, завалив все. Осталось только двухметровое пространство, похожее на платяной шкаф. И в этом шкафу, лишенный возможности не то что двигаться, а даже просто присесть, уже десятый час кряду маялся Андрейка.

Ему не хотелось зажигать карбидку еще и потому, что внизу, как раз под ногами, лежала фляга с водой. Но достать флягу Андрейка не мог. Он не мог нагнуться. Он не мог опустить руки ниже колена: со всех сторон Андрейка был стиснут породой. Ни присесть, ни прилечь, ни согнуть колен. Только стоять, все время стоять, не шевелясь, не двигаясь, даже не поворачивая головы.

И если первый раз Андрейка зажигал карбидку только для того, чтобы как-то действовать, второй, — чтобы еще раз осмотреть свою западню, то в третий раз Андрейка сразу же посмотрел себе под ноги, на флягу. Под ложечкой все время сосало, губы начали трескаться, язык сделался большим и шершавым. С каждой минутой жажда все больше и больше мучала Андрейку. Поэтому он решил зажечь карбидку в четвертый раз. Он повесил лампу на груди, зацепив крючком за карман спецовки, опустил руки вдоль тела, а носком сапога, словно мальчишка, который играет в жестку, начал подбрасывать флягу вверх. Фляга ударялась о породу и глухо брякалась вниз, к ногам. Так продолжалось много раз. Андрейка подбрасывал флягу, сцепив зубы и раздув от злости ноздри. Он начинал свирепеть все больше и больше, он понимал, что нельзя ему сейчас выходить из себя, но поделать с собой ничего не мог.

И в тот самый миг, когда, сжав кулаки, Андрейка решил: «Стоп! Хватит!» — фляга коснулась его руки. Андрейка весь так и ухнул вниз, растопырив пальцы, чтобы ухватить флягу, но было уже поздно: фляга снова брякнулась под ноги. Андрейка больно ударился лицом и коленями о породу из-за того, что весь ухнул вниз. Он рассердился и снова начал подбрасывать флягу носком сапога. Он все сильнее чувствовал жажду, все тяжелее становилась боль во всем теле, все чаще комок подкатывал к горлу и мешал дышать. И Андрейка стал подкидывать эту злополучную флягу с холодной водой что было силы. А потом, особенно зло и сильно подбросив флягу, он услыхал какое-то дребезжание. Это дребезжание с каждым ударом сапога становилось все более противным и раздражающим. А когда начала булькать вода, Андрейка понял, что сбил сапогом пробку. Замерев, он слушал, как булькала вода, выливаясь из фляги. Он долго стоял и слушал, как выливалась вода из фляги, а потом, зажмурившись, выключил карбидку и замер, стараясь расслабить тело.

Кап! Кап! Кап!

Где-то совсем рядом капала вода. Это была вода не из фляги. Просто из кварцевой жилы сочилась студеная, необычайно вкусная вода. Вода под землей, спрятанная в жилах, всегда кажется особенно вкусной. А может быть, она и на самом деле по-особенному вкусна!

Капель становилась все громче. Андрейка не мог слышать эту теперь уже грохочущую капель. Теперь грохот капели отдавался в голове страшной, рвущей болью.

«Вот черт! — подумал Андрейка. — Ну что она все каплет?!»

Пробившись к Сытину, Строкач спросил:

— Ну, как ты, Антон?

Он спросил обыкновенным своим голосом, так, будто ничего в общем-то и не случилось.

— Я? — переспросил Сытин и ответил таким же обычным голосом: — Я хорошо, а ты?

Голос его был гулким и доносился очень издалека, хотя, как казалось Строкачу, Сытин был от него метрах в трех, не больше.

Строкач снова начал бить породу перед собой, стараясь сделать лаз к Сытину пошире, чтобы можно было поближе подобраться к нему. Он работал с полчаса, а потом, устав, положил ломик рядом с собой, не выпуская его из руки. Строкач согнулся, чуть подался вперед и лизнул языком воздух перед собой. Он рассердился, потому что не достал языком до породы. А по его расчетам, порода сейчас уже должна была покрыться несколькими каплями воды. Примерно через каждый час — так подсчитал Строкач — холодные капельки воды выступают на породе. Их только надо успеть слизнуть, потому что иначе они сольются в быструю маленькую струйку и упадут под ноги. А к своим ногам Строкач пока еще не мог дотянуться. Он мог только сгибаться, вытягивать шею вперед, но и то не очень сильно, потому что иначе стукался лбом о породу.

Строкач нагнулся еще раз, подальше вытянул шею и ощутил кончиком языка влагу. Он стал облизывать губы. Он несколько раз облизнул губы, и от этого во рту стало немного посвежее и появилась слюна.

— Послушай, — сказал Строкач Сытину, — ты почаще облизывай губы.

— Ты не беспокойся, — ответил Сытин, — я облизываюсь часто. Как кот.

— У тебя водица ничего?

— Самое вкусное на земле — вода.

— Нет. Пельмени.

— Обжора ты, парень.

— Какой же я обжора!

— Не спорь. Самый ты настоящий обжора. Только бы тебе пельмени и есть. — Он помолчал немного, а потом, усмехнувшись, сказал: — А знаешь, в Словакии пельмени очень вкусно готовят.

— Не вкусней наших-то, сибирских.

— Вкусней, — убежденно ответил Строкач и расстегнул ворот рубахи. Он вспотел после двух часов работы, пока пробивался к Антону. Гудели мышцы рук, и очень болела шея, оттого что была все это время в напряжении. Строкач расслабился и привалился спиной к породе. Он решил отдохнуть и подождать, когда перестанет болеть шея.

— Знаешь, почему я так говорю? — спросил Строкач.

— О чем?

— Да о пельменях!

— Каких пельменях?

— Ну, которые в Словакии делают...

— Откуда же мне знать...

— А я знаю. Я знаю, почему я так говорю. Нас туда забросили в сорок четвертом, когда восстание началось. Нас было двадцать пять. Нас выбросили с парашютами в горах. Я первым прыгал. Меня и отнесло черт-те куда. А кругом горы. И крикнуть нельзя: в траве проводов много всяких разноцветных было. А это значит, фрицы рядом. Куда уж тут кричать! Ты слышишь, Антон?

— Слышу, Никита...

— Ну вот... Бродил я, бродил и забрел в хутор. Маленький, в горах, наверное, только и бывают такие: один дом, пять сараев да колодец. Журавль называется, как и у нас, на Украине. Лег в траву, посмотреть думал, нет ли немца. А как лег, так и уснул. Проснулся — смотрю, рядом со мной женщина сидит. Молодая такая, толстая, красивая. Я ее, знаешь, и сейчас прямо всю помню. Она на меня смотрит и спрашивает: «Русский?» Я ответил: «Русский». Ты слышишь меня, Антон?

— Слышу, — ответил Сытин совсем тихо. Громко говорить ему становилось все труднее из-за того, что боль в ноге сделалась невыносимой.